Эдвард Лернер - «Если», 2002 № 01

Странный у него был пистолет. И пули нестандартные — маленькие, но с неожиданно высоким ударным воздействием — специалисты по трассеологической экспертизе, которые извлекли их из моего бронежилета, так и не смогли их идентифицировать. Именно поэтому я и решил, что парень — из будущего. Он знал меня по имени, его не интересовали деньги. Он знал, что я изобрету руну Здоровья. Он знал о моем будущем многое — гораздо больше, чем знаю сейчас я сам. Что-то в моем будущем не устроило его — и он вернулся сюда, в прошлое, чтобы меня убить.

Но он не знал одного — и очень важного. Я постараюсь, чтобы об этом не узнал никто и никогда. Потому что скоро в мире начнутся грандиозные изменения, и это — мой шанс выжить. Моя страховка.

Никто и никогда не узнает о самой первой мыслеформе, которую я создал три месяца назад.

Я назвал ее руной Предвидения.

В последние несколько лет как-то сама собой разгорелась дискуссия о мачизме, который пришел в нашу фантастику. Об этом пишут критики, спорят фэны… Кто-то шокирован, а кому-то даже нравится, но мало кто стремился отыскать в «мужской» фантастике нечто более значительное, чем раскрашенный балаганчик российских мачо. Представляем вам одну из первых попыток создать типологию мужских образов в отечественной НФ.

Не секрет, что в советской фантастике ее золотой поры тема полов была не то чтобы табуирована, а просто… приглушена. Про это полагалось говорить вполголоса. И неправильно было бы объяснять подобную «скромность» одним только старанием редакторов. Ведь и не требовалось вроде выжимать до отказа эту педаль, и без того тем хватало, да и желания особого, в общем, не наблюдалось… Тексты 50-х—80-х нередко выглядят среднеполыми…

В начале 90-х сам рынок потребовал вывести из-за кулис интимнейшие вещи. Потом бум на подобные откровения пошел на спад, и фантастика углубилась в гендерные штудии, занявшись вплотную психологией пола. С середины прошлого десятилетия тексты наших фантастов как-то сами собой акцентировались на этом. Сначала — женщины. Они сумели создать женскую фэнтези, да и особый женский стиль для фантастики в целом. Фантастика, создаваемая мужчинами, долгое время оставалась бесполой. И только в последние несколько лет полезла из потаенных и затененных мест, из подвалов и нор подсознания мужская фантастика.

В первую очередь, на свет Божий выполз мачизм. Не потому, что он любим и уважаем всеми, а потому, что он привычнее, понятнее, проще. Профилактически полезнее, если угодно. В России два поколения не нюхали настоящей большой войны. Слава Богу, что не нюхали. Но в мужчинах играет естественная тоска по конкистадорству. Оживает и просит жертв естественная функция — функция воина. Никто ее у мужчин не ампутировал и двухсотлетние старания пацифистов-просветителей ничуть не убавили ее мощи в умах и сердцах — это очень хорошо видно, например, по роману Александра Громова «Тысяча и один день». Легче и здоровее избыть ее психологический гнет, перевоплотившись в книжного мачо, нежели искать судьбы наемника, террориста, какого-нибудь уголовного «быка».

Впрочем, мачизм дает возможность разглядеть тайные желания и психологические конструкты современного российского мужчины не в большей степени, чем одна станция метро дает представление обо всех платформах городского метрополитена. Да, в России существует культ спецназовца. Да, добрые две трети россиян мужеска пола в мыслях примеряют на себя пятнистые комбинезоны и краповые береты. Да, обилие мимоходом отдающихся спецназовцу фемин тоже будоражит кровь. Мачо — по сути дела, маскулинный аналог принцессы с волосами золотистыми. Поэтому, думается, не будет уменьшаться сектор любителей ограндского цикла Сергея Иванова, всех без исключения вещей Романа Злотникова и значительной части «Теней войны» Алекса Орлова.

Но где тогда аналоги «менестрельки», «амазонки» и, скажем, какой-нибудь «магички»? Собственно, к концу 90-х в нашей фантастике успела сложиться такая же система устойчивых моделей, демонстрирующих психологию пола, но только с мужской точки зрения. Если модель номер один — это «мачо», то модель номер два можно условно назвать «служитель». Середина 90-х — время, когда в России обесценились все идеалы, какие только можно придумать: красные, белые, звездно-полосатые, религиозные, атеистические, научные, либеральные, консервативные и т. п. Правоверный коммунист и неуемный диссидент стали в равной мере выглядеть живыми анахронизмами, предметом для шуток. Кто сейчас смешнее: милиционер, гонявший каких-нибудь хиппи, или сам хиппи? Оба сидят на одной кухне и разговаривают об одном: «Помнишь, как мы вас травили? — Помню. Славные были времена».