Александр Громов - Мягкая посадка

Эта сцена и сейчас еще помнится мне в мельчайших подробностях: низенькая комната, залитая тусклым желтым светом, Вацек, метнувшийся навстречу оглушительному грохоту упавшей двери, катящийся по полу автомат с оборванным ремнем, вихрь промозглого воздуха, отпрянувший Сашка, рвущий из-под мышки пистолет, разъяренный медвежий рык ринувшегося в комнату дяди Коли и двое Сашкиных порученцев за его спиной — один лежащий неподвижно, другой еще падающий с раздробленным теменем и странным выражением удовлетворения на лице, будто он и вправду сумел остановить выстрелом эксперта по самообороне…

Ломая топчан, ломая табурет, ломая проекционный аппарат, ломая все, с чем входил в соприкосновение, растопырив руки и ноги, из одного угла комнаты в другой спиной вперед пролетел Вацек.

Сашка выстрелил. Я хорошо его видел. Сашка был страшен: такого исступленного выражения безграничного бешенства не могло быть в глазах существа человеческой природы — на бешенство такой силы человек просто не способен. Какой бы спектакль здесь ни затевался, актеры начали играть не по ролям, и режиссер не уследил за своим лицом.

У него были глаза адаптанта. Самые обыкновенные.

Одна, и две, и три пули пробили тело дяди Коли, прежде чем пистолет выпал из сломанной руки. Сашка влепился в стену, как лягушка. На целую секунду все замерло. Дядя Коля сделал к упавшему три грузных шага, и каждый давался ему тяжелее предыдущего. Потом он остановился. Потом — упал навзничь, стукнувшись затылком о цементный пол.

К горлу опять подкатила тошнота. Я пытался и пытался встать, пока мне это не удалось. Придерживаясь за стену, я двинулся вдоль нее маленькими шажками. Дядя Коля был мертв — Сашка стрелял «иглами». А Сашка был еще жив. Теперь он полусидел, привалившись лопатками к стене. Глаза у него были осмысленные, человеческие. Он не сделал попытки подняться — вероятно, удар о стену переломил ему позвоночник.

Я едва не упал, нагибаясь за автоматом, но устоял на ногах и мало-помалу выпрямился. Я осмотрел автомат. Предохранитель был в положении для стрельбы одиночными.

— Лучше очередью, — сказал Сашка.

Я послушно сдвинул предохранитель. Пальцы Сашки слабо дернулись — может быть, он хотел заслониться рукой. Я вдруг заметил, что целюсь ему прямо в лицо.

— Сырье, — с усилием проговорил Сашка. Он не отрываясь смотрел мне в глаза. — Сырье… Еще работать и работать… — Упираясь скрюченными пальцами в пол, он попытался приподняться. — Как мало…

Он умолк и перестал на меня смотреть.

Последняя гильза еще со звоном скакала по полу, а я уже услышал людей. Кто-то неразборчиво кричал, кто-то тяжело дышал на бегу, и грохотали ботинки на лестничных маршах. Дверь в коридоре ахнула и сердитым скрипом пожаловалась на то, что с нею плохо обращаются.

Люди, и некуда от них деться. Люди всегда были вокруг меня, нужны они мне были или нет. Случалось, они приходили мне на помощь. Теперь они пришли за мной. Их было много.

Я протянул им пустой автомат.

Никто его не взял. Качались лица. Я видел их как в тумане: вот Гарька Айвакян, застывший с раскрытым ртом, вот Вацек, облапивший стену в безуспешной попытке подняться на ноги, вот командир второй штурмовой группы, изумленно переводящий взгляд с того, что прежде было Сашкой, на меня и обратно, а вон тот позади всех тянет шею, он еще ничего не понял… Задние перешептывались, не глядя друг на друга, и мне казалось, что они обмениваются одними междометиями. Стоящие впереди хранили почтительное молчание.

Я все протягивал и протягивал им свой дурацкий автомат. Я был согласен на все. Я не стал бы сопротивляться, если бы кто-нибудь из них навел на меня ровный черный кружок и, цедя ругательство, согнул на спусковом крючке указательный палец.

Никто из них этого не сделал. Я вдруг начал понимать, и мне стало страшно. Они не застрелили меня в первый момент. Теперь они уже не смогли бы застрелить меня, если бы и захотели. Я был им нужен. Я занял место, принадлежавшее прежде кому-то, а теперь — мне. И измученные люди, вооруженные автоматами, смотрели на меня так, будто ждали от меня команды. Да так оно и было.

Они ждали моей команды и были готовы ее выполнить.

А я все шел к ним, как сослепу, на негнущихся деревянных ногах, протягивал им, расступающимся передо мною, автомат и без конца повторял одно и то же:

— Да что вы, ребята… Да что вы…

Вот, собственно, и все. Эта пыльная ветхая рукопись и сейчас еще лежит в нижнем ящике моего личного сейфа, запертая на код и плотно задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного каторжного труда, — в те годы меня еще устраивал отдых такого рода, а может быть, просто хотелось высказаться перед безответным слушателем, и теперь я уже не помню, зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес — возможно, именно вследствие пыли и ветхости. И как всякий порядочный исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла и отбросила многое, в том числе и ценное, а оставила вот это: Дарья, Сашка, Бойль… Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то, что мне уже трудно вспомнить хронологию событий и иногда я, не тревожа дежурную секретаршу, лезу в рукопись как в справочник — смешно, правда? Наверное, это старческое. Мне семьдесят три, и мозг мой затвердел. Если мне раскроить череп, он вывалится оттуда куском.