Ариадна Громова - Кто есть кто (фрагмент)

- Ты вот что скажи: если я до отпуска не закончу это дело, ты его на себя примешь?

- Да ты что? - изумился Савченко. - За три дня не успеешь такое простое дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на психику.

Линьков обернулся, стоя на пороге.

- Не верю я в тамошние простые дела, - загробным тоном сказал он. - Не бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников, ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда общественность навеки запомнит день моих похорон.

Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков вздохнул и мужественно двинулся по направлению к Институту Времени.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил и трубку взял, но толком не понимал, во сне это происходит или наяву. Я и Шелеста по голосу не распознал, и даже когда он назвался, я совсем уж по-дурацки переспросил: "Из какого института?" И только когда он рассердился, я начал постепенно осознавать, что к чему, но тоже не слишком четко. В основном я вообще удивлялся, чего это мне Шелест звонить надумал, да еще в такую рань. Потом до меня дошло, что Шелест интересуется насчет Аркадия. Я не разобрал, что ему нужно, переспросил, но он сказал: "Да ладно, ты, в общем, быстренько собирайся и давай в институт". Я сказал, что в институте, мол, буду вполне своевременно, и тут он совсем обозлился. Говорит: "Нашел время для шуточек, давай немедленно, тебя ждут", - и бросил трубку. Тут уж я, конечно, проснулся насовсем, зарядку аннулировал, наспех состряпал и проглотил яичницу и в автобусе все думал, что же такое стряслось у нас в институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого лешего людей прямо из постели вытаскивает, когда в институте никому, кроме уборщиц, делать еще нечего...

Вошел я в вестибюль тихо-спокойно, и первое, что увидел, - стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, мне лично неизвестный, и лица у них всех такие... Тут уж я почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня и полушепотом говорит: "А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти..."

Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:

"Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?" Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института, поскольку институт уникальный и аналогий к его деятельности не сыщешь. Потом он еще раз извинился и ушел, и Шелест тоже ушел, а мы с Линьковым молча стояли и разглядывали друг друга. Мне бы спросить, что случилось все-таки, но что-то все у меня в мозгах начало крутиться и звенеть, и ничего я не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто бы он все мировые проблемы чохом в данный момент решить рассчитывает. Вид у меня при этом, надо полагать, был довольно дурацкий; во всяком случае. Линьков посмотрел-посмотрел на меня и сказал:

"Ну, чего ж стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия".

И опять я ничего не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории.

Там было полным-полно людей, и вдобавок чужих, но я сначала их толком и не заметил, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.

Аркадий лежал на диване - у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета, - голову откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное; ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое, солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики, и оно кажется живым... Но, конечно, я ни на секунду не подумал, что Аркадий просто спит, - вот так лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют... Нет, я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, но только никак не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, невероятно, ужасающе нелепо, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым, силач и весельчак Аркадий умер, не дожив недели до двадцати восьми лет. Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. "Снимает отпечатки... Зачем же это?"