Генри Олди - Ойкумена

Сейчас эти люди были свободны.

Здесь, в тюрьме.

Невропасты им были нужны не больше, чем биопротез — здоровому человеку.

Последним к танцорам, бросив силовой тренажер, присоединился татуированный качок. Лючано огляделся и понял, что остался один. На него никто не смотрел. Тем не менее он ощущал давление чужих ожиданий.

Приглашение? Приказ? Проверка?

Намек?

Миг колебаний, и Лючано Борготта вошел в круг.

«Без комплексов, малыш, — подсказал издалека маэстро Карл. — Глупо задумываться, как ты выглядишь рядом с вудунами, для которых ритм — родная стихия, как вода для дельфина. Задумываться вообще глупо. Раз задумался, два, глядишь, и пропал. Иди, не сочиняй кучу проблем…»

Барабаны толкали в грудь. Кидались под ноги. Прыгали на плечах, норовя взобраться на голову. На долю секунды Лючано ощутил себя куклой. Марионеткой, которую ведет умелый и доброжелательный невропаст, цокая языком в ритме бонгов. Не противься, дурачок! Пусть маэстро делает свое дело. Исподволь, незаметно, так, чтобы у куклы возникла уверенность: она движется сама. Во время обучения ты ведь не раз позволял старшим коллегам вести себя, верно?

Позволь еще разок.

Танец растворял в себе, в единстве пляшущей толпы. Во внезапной общности, где каждый, оставаясь личностью, являлся частью чего-то большего, сверхорганизма, пульсирующего от банальной, вечной радости существования. На Лючано снизошло чувство покоя. Контракты, перелеты, клиенты, заботы о труппе, гонорары, дрязги, рутина, надутый помпилианец, предстоящий суд, срок заключения — все это осталось вне танца. И не волновало свободного человека.

Подернулось дымкой.

Отошло в область нереального или как минимум несущественного.

Впервые за много лет Тарталье было хорошо. Просто хорошо. Он прыгал и размахивал руками, ни о чем более не заботясь. Чужак? Белая ворона? Одетый на нудистском пляже, голый на официальном приеме? — он был своим среди своих! Ритм царил на периферии сознания, барабанщик жонглировал синкопами, форшлагами и триолями; с какого-то момента Лючано танцевал, сидя на скамейке, в окружении улыбок, ослепительно белых на космической черноте лиц. Он танцевал, не двигаясь, а один из давешних карликов делал ему татуировку. Не пижонские «мобили», как у потного качка, который, кстати, тоже стоял рядом, — о нет, настоящую татуировку бывалых сидельцев, мастера которой наперечет по всей Галактике, не хуже сертифицированных эмпатов или изготовителей марионеток, как тетушка Фелиция…

Он так и сказал мастеру, и остальным, кажется, сказал, на своем родном языке, как говорили в Рокка-Мьянме, но его чудесно поняли, загудели с одобрением, а карлик-мастер кивнул, выставляя наборный рисунок из игл в полированной деревянной матрице со множеством отверстий. Никаких лазерных «жгучек», безигольных инжекторов, типовых «колачей» — ручная работа!

Да, согласился Лючано, я понимаю.

Ну и хорошо, кивнул карлик, а меня зовут Папа Лусэро. Сморщилось обветренное личико, рука, похожая на руку ребенка, пригладила седые курчавые волосы. Глаза крошечного мастера прятались за очками с очень темными стеклами. Татуировок на самом Папе Лусэро не было, зато шрамов… Лючано едва удержался, чтобы не присвистнуть. Шрамы на груди и животе вудуна образовывали сложную композицию, куда умело вписывались ритуальные надрезы и несомненные боевые отметины. Из одежды на карлике имелись черные шелковые брюки и кожаные сандалии.

Один из немногих во дворе, Лусэро носил обувь.

Последняя игла встала на место, завершив картину. Узловатые пальцы Папы Лусэро нашарили на резном подносе кисточку. Складывалось впечатление, что карлик работает на ощупь: он не смотрел на то, что берет, что делают его пальцы.

Да он слепой!

Ага, ухмыльнулся карлик, я слепой. Кисточка нырнула в баночку с черной краской, любовно прошлась по иглам.

Молодой парень с серебряным кольцом в носу заторопился принять использованную кисть из рук Лусэро. Карлик взял другую кисточку: настал черед красного цвета.

Потерпи, молча сказал он.

Потерплю, согласился Тарталья.

…Когда удар гонга возвестил окончание прогулки, барабаны еще стучали в голове Лючано, постепенно угасая. Зато жгучая боль в плече, над которым потрудился Папа Лусэро, гаснуть не торопилась. Наверное, дело в сером порошке — отсыпав щепоть из ладанки, висевшей у него на шее, карлик втер порошок в свежее «колево».

Лючано возвращался обратно в камеру голый по пояс, с мятой рубашкой в руке. Взгляды охранников на входе скользнули по его татуировке; вудуны словно по команде поперхнулись, закашлялись, булькая горлом. Глаза их явственно полезли на лоб.