Валерий Губин: Десять минут в подарок

Потом подул ветер, они зашевелились, закачались и зашумели, как будто приветствуя меня после столь долгой разлуки. Я был вполне счастлив, исчезло напряжение, державшее меня последний месяц, на глаза наворачивалась сладкая дрема, я закрыл их и услышал, как ветер дунул еще сильнее, где-то хлопнула форточка, и пустой дом загудел всем своим высохшим деревом. Потом я подумал, что сосны за эти годы должны были бы вырасти, но почему-то остались такими же, они и сейчас так же шумят и шевелятся, как живые существа, как будто хотят мне что-то сообщить, прорваться к моему пониманию. Хотя сейчас я уже не понимаю, я ничего не слышу в этом шуме. Только в детстве я мог бы что-то разобрать, но в детстве я не обращал на них внимания, их присутствие в моем окне было таким же естественным, как присутствие луны или мельканье пролетающих птиц. Когда же на море случался шторм, они так сильно раскачивались и шумели так громко и зловеще, что я начинал бояться и прятался под одеяло.

"Природа ведь тоже ребенок, - думал я, засыпая. - Большой ребенок, и пытается обращаться, разговаривать только с детьми. В детстве все другое и море, и солнце, и деревья, но эти обращения к нам мы вспоминаем, только став взрослыми, и чаще всего они кажутся нереальными. Мы не помним точно, были ли они в действительности или только снились нам в каких-то далеких детских снах". И вот сейчас, лежа на фанере, я вдруг вспомнил, что они были, эти обращения ко мне, я их слышал в шуме сосен, в утреннем луче солнца, медленно скользящем по стене к моей кровати, в запахах вечернего засыпающего леса.

Проснулся я от шума. Я открыл глаза и замер, стараясь не шелохнуться. Детский голос из дальнего угла быстро и взахлеб рассказывал:

- Потом они вдруг узнают, что к тому поезду, который партизаны должны были пустить под откос, фашисты прицепили вагон с военнопленными, чтобы себя застраховать. Не будут же партизаны взрывать своих! Но подрывники ушли раньше и ничего о вагоне не знали. А поезд уже вышел. И тут этот парень, ну, которого играет Гурзо, садится на коня и показывает класс! Он мчится, как ветер, догоняет поезд, прыгает и в последнюю минуту отцепляет вагон.

Я лежу, недоумевая, и вдруг узнаю - это голос моего лучшего друга тех лет - Женьки. Мы с ним несколько лет подряд вместе ездили в лагерь. Но с тех пор я больше никогда его не видел и почти совсем забыл о нем. Женька продолжает звонко пересказывать популярный фильм тех лет "Смелые люди". Я слушаю и чувствую, как теплая слеза бежит у меня по лицу и скатывается в ухо.

- Валера, ты спишь, что ли?

- Нет, Жень, - отвечаю я, - я не сплю, я плачу.

- Что же ты, дурак, плачешь, там ведь все хорошо кончилось, никого не убили.

- Я не над фильмом плачу, я над нами плачу, мне нас жалко, потому что ни меня, ни тебя давным-давно уже нет.

- Что, уже умерли? - хихикает Женька.

- Да нет, мы еще живем, но уже совсем другие, совсем не такие, как сейчас.

- Ребята, да он спит и во сне с нами разговаривает! - восхищенно орет Женька.

Рядом со мной в стенку плюхается подушка, кто-то свистит, шлепают босые ноги, поднимается жуткий гвалт. И тут мы все замираем, слыша, как тяжело скрипят ступени лестницы, и молодой женский голос гневно восклицает еще из коридора:

- Кажется, кто-то всю ночь будет не спать, а стоять в углу.

Все бросаются к своим койкам, через секунду воцаряется мертвая тишина, я тоже закрываю глаза и даже пытаюсь громко сопеть, изображая спящего.

Я опять просыпаюсь. Комната уже залита лунным светом. Сажусь на своей фанере и вижу пустые, в беспорядке разбросанные кровати с голыми сетками, опрокинутую тумбочку у двери, и мне становится страшно - что я здесь делаю один, в пустом заброшенном доме? Я встаю и, почему-то стараясь не шуметь, спускаюсь вниз. Отойдя от дома несколько шагов, я оглядываюсь. Луна просвечивает сквозь левую веранду, и дом кажется наполненным странным неестественным светом, хотя окна посредине по-прежнему черные. Я делаю несколько шагов, и тут краем глаза вижу, как в окне нашей спальни на втором этаже появляется детская голова. Вздрогнув, я бросаюсь к забору и пристально всматриваюсь... Нет, померещилось. И уже решительно иду дальше. Мои каблуки громко стучат по аккуратным резным плиткам мостовой, тени деревьев беспорядочно перегораживают дорогу. Я иду и думаю, что, видимо, ничто никуда не исчезает, а время течет и пропадает только в нашей будничной, постоянно устремленной вперед жизни. Лишь в редкие минуты озарения мы вдруг отчетливо понимаем, что наша истинная жизнь в вечности, которая никуда не течет, а существует вся сразу, во всех своих моментах. Так же, как существует всегда вечно молодая природа, вечно с нами играющая. Иногда она превозмогает себя и свой детский лепет превращает в яркую, полную жизни картину. Вот и теперь, час назад, она подарила мне десять минут моего детства. И Женька все время рассказывает своим высоким захлебывающимся голоском о смелых людях, и все печали, радости и запахи детства продолжают вечно жить в этом доме и открываются всякому, входящему туда с трепетным сердцем.