Леонид Платов - Искатель. 1972. Выпуск №6

Вероятно, Гальченко понял бы меня, хотя я никогда не заговаривал с ним на эту тему. Ведь он в какой-то степени был в сходном с нами положении. До поры до времени вынужден был следить за развертывавшимися перед ним, как на экране, событиями, не принимая в них участия, только держа в готовности палец на радиотелеграфном ключе.

Бездействие для его импульсивной натуры было непереносимо.

Гальченко рассказывал, что ему часто снится этот бой. Краткосрочный, да, но как же долго тянется он во сне — нескончаемо, мучительно долго! И — так всегда бывает в кошмарах — Гальченко бессилен чем-нибудь помочь своим товарищам. Плотно зажат окружившими его серыми валунами и полусгнившими черными сваями, не может пошевелиться, обречен лежать, видя и слыша, как товарищи его сражаются и умирают всего в двухстах метрах от него.

Чтобы не мешать Тимохину, соседние посты наблюдения и связи — соседние, но находящиеся, учтите, на расстоянии трехсот — трехсот пятидесяти километров — замолкли, будто притаили дыхание. Наисрочнейший разговор идет вдоль линии, причем самыми короткими репликами — только между Потаенной и Архангельском!

Один из лучших радистов штаба — Гальченко его узнал по «почерку» — торопливо выстукивал:

«Потаенная! Потаенная! Помощь вам выслана!»

Узнает ли об этом мичман Конопицин, если он еще жив? Сейчас он отбивается гранатами от подбирающихся ползком со стороны причала гитлеровцев!

Гальченко привстал было с земли и сразу же опять опустился на нее. Куда это понесло его? Ведь его место — здесь! Он в резерве! Его приберегают на самый крайний случай!

Внезапно артобстрел прекратился. Плохой признак! Значит, десантники уже проникли на территорию поста. Орудийный расчет, который прикрывает с подлодки десантников, штурмующих высоту, опасается бить по своим!

Замолчал в укрытии ручной пулемет. Галушка? Неужели?

Да! Слышна только яростная перебранка автоматов.

Между горящими постройками замелькали черные силуэты.

«Очередью из автомата подожжена крыша дома, — бесстрастно доложил Тимохин. — Согласно инструкции приступаю к уничтожению секретной документации».

Нервы Гальченко были так напряжены, что на мгновенье ему почудилось: он рядом с Тимохиным! Вот, сдернув наушники с головы, старшина неуклюжим прыжком метнулся в комнату Конопицина, зашиб колено о стоявшую на дороге табуретку, с проклятьем выдернул из-под подушки брезентовый портфельчик. Хромая, поспешно вернулся к своему месту у рации. Наушники снова надеты — и невообразимо далекий Архангельск словно бы стал ближе!

«Потаенная! Потаенная! От устья реки Мутной направляются вам на помощь два сторожевых корабля. Повторяю…»

Ну, конечно, Конопицин забыл оставить ключ от портфеля! Придется взламывать замок! Где зубило? Ага, вот оно! Из портфеля Тимохин поспешно выхватывает таблицы условных сигналов, ключ к цифровому коду, последние метеосводки, еще что-то. Рвет это на мелкие куски и швыряет на пол.

Все? Нет, не все. Со стола старшина снимает свой вахтенный журнал, документ тоже чрезвычайной важности, и аккуратно разрывает его вдоль, потом поперек. Теперь все! Гитлеровцам нечем поживиться на развалинах поста!

Тимохин чиркнул спичкой, и у ног его вспыхнул маленький костер, подобие того огромного костра, который полыхает вокруг.

«Архангельск, Архангельск! Вызываю Архангельск! Секретная документация уничто…» — услышал Гальченко. И в наушниках стало мертвенно тихо…

He помедлив и секунды, почти рефлекторно, Гальченко нажал на радиотелеграфный ключ.

«Передает пост в Потаенной! Рация разбита, дом горит! — отстучал он. — На связи — запасная рация!»

Смена радиовахты в Потаенной произошла в шестнадцать часов двадцать семь минут! Так отмечено в вахтенном журнале штаба флотилии.

Рядом с Гальченко уже не стоит мичман Конопицин, держа в руках бланк с закодированной радиограммой. Из-за перегородки до Гальченко не доносится беззаботный перестук костяшек домино. Он предоставлен самому себе, своим силам. Он один.

Нет, не один. Тотчас же он услышал, как соседний, промежуточный между Потаенной и Архангельском, пост включился в связь и стал повторять для штаба его донесения, помогая слабенькой переносной станции.

Это было кстати. Но, согнувшись в три погибели в своем укрытии и работая беспрерывно на ключе, Гальченко, по его словам, отнюдь не имел героического вида. Он признавался мне, что плакал — неудержимо, давясь слезами, почти не видя ничего из-за слез перед собой. Если бы ему приказали из штаба: «Оставь рацию, возьми свою винтовку, незаметно подползи к десантникам, которые бестолково топчутся вокруг горящего дома, и убей их командира — отомсти за Конопицина, Галушку, Тюрина, Калиновского, Тимохина!» — он с восторгом выполнил бы его приказание. Но разве мог он оставить рацию? В данных условиях именно она была его смертоносным оружием, а не эта бесполезно лежащая рядом винтовка.