Любовь Безбах: Снайпер

Разумеется, девушка-снайпер оделась не в бесформенный грязный балахон. Легкое платье, пламенеющее розовато-белым под лучами вечернего солнца, оттеняло едва загорелые тонкие руки и узкие плечи. Рядом неловко топталось несколько парней, она беседовала с ними и негромко смеялась.

Маакорф обошел скамейку. Смех смолк. Парни подобрались высокие, но он был выше ростом и в два раза шире. Зардановец не обратил на них внимания, он смотрел ей в лицо, уже такое знакомое. Он знал, что имеет право так смотреть. Сейчас, при солнечном свете, он видел, что не ошибся тогда, ночью, что она молода, чересчур молода для войны. Ее глаза Маакорф видел впервые, большие, серые, еще видел, как на такой близкой и теперь уже доступной шее забилась чуть заметная жилка. Только потом он заметил, что серые глаза на него смотрят.

Глаза — ясные, прозрачные — были старше лица. Их как будто припорошил пепел усталости.

Сколько раз эти глаза щурились, выбирая очередную жертву? От ног до самой макушки Маакорфа поднялась кипящая волна.

Здесь, у всех на глазах, убивать нельзя.

На танцплощадке играл вальс, и Маакорф все так же молча протянул ей руку. Парни открыли было рты, но он не обратил на них внимания, и они, сконфузившись, отступили. Он обнял ее за талию одной рукой, в ладони другой утонули тонкие пальцы, столько раз нажимавшие на спусковой крючок и оттого оказавшиеся неожиданно жесткими. Снизу вверх в лицо ему смотрели серьезные глаза, которые как минимум два года, прищурившись, искали цель.

Она тихо назвала свое имя, он назвал свое. Ему было безразлично, как ее зовут. Зато он помнил имена всех своих товарищей, погибших от ее руки. Эти имена начали одно за другим всплывать в памяти, и он сильнее сжал крепкий, прямой, как копье, стан, почувствовав, как сильно бьется ее сердце.

Они сошли с танцплощадки и отправились в глубину аллей парка, беседуя о чем-то несущественном. Вернее, говорила она, а он молчал. Война, которую он прошел, была долгой, а главное, бессмысленной. Государство кипело в страшной каше, на несколько лет разбросав родных по разные стороны фронта. Казалось, после окончания войны без победителей бессмысленная вражда ушла. Все теперь казалось бессмысленным.

Она остановилась:

— Вы когда-нибудь улыбаетесь?

Чего ради он будет улыбаться?

— У вас светлые волосы и глаза, а лицо темное, как туча, — сказала она и засмеялась негромко. В партизанском лесу шуметь нельзя…

Зардановец и лабирка пошли дальше по темнеющему парку. Толпы людей поредели. Маакорф ждал.

Они оба обладали тренированным слухом. Это спасло зардановца от удара ножом в спину. И Маакорф, и девушка метнулись в сторону, и нож только вспорол на спине рубашку. Зардановец увидел юнцов, которые отступили от него на дискотеке, только теперь их стало в два раза больше. Короткий юношеский возглас — и нож оказался в руке Маакорфа.

Парни тоже воевали, но Маакорф воевал гораздо дольше. Каждый из напавших получил свое, кое-кто — по несколько раз, в два-три захода. Свора подобрала скорченных на земле товарищей и с ругательствами скрылась за деревьями. Трофейный нож зардановец спрятал в одежде.

Девушка-снайпер не выглядела испуганной. Скорее, виноватой.

— Ваша рубашка, — пробормотала она.

— Ты не трусиха, — сказал он. Она улыбнулась в ответ.

— Мне нужно исправиться. Зашить рубашку.

Он выжидающе смотрел на нее и думал о том, что они сейчас совсем одни — вокруг никого не было. Лабирка истолковала молчание Маакорфа по-своему и добавила:

— Я могу зашить ее дома.

— А как же твои домочадцы? — вдруг усмехнулся зардановец и взял ее за руку. Его глаза опасно сузились.

Ее рука дрогнула в его ладони, она вскинула на него несмелый взгляд припорошенных пеплом глаз.

— Я живу одна.

Маакорф внезапно понял, чего он хочет сделать на самом деле.

— Да, — сказал он.

Они двинулись прочь из примолкшего парка.

— Моих родителей убили в самом начале войны, — сказала она. — Сразу, как только зардановцы ворвались в город. Они были в числе первых погибших. А потом погибли все мои родные. Я осталась одна.

— Что же ты делала?

— Воевала.

— Ты?

— Да, — она невесело усмехнулась. — Хорошо, что война, наконец, кончилась.

— Ты убивала?

— Да.

"Убивала, и много. По несколько человек в день, — подумал он. — Как она в этом признается! Скромно, по-девичьи". Зардановца снова и снова душили петли ненависти.

— Меня научили стрелять, когда мне было тринадцать лет, — услышал он.