Михаил Белозеров - Никто и никогда

— Да уж… — прогудел Калембал де Труа, сосредоточенно колдуя над объективом. — Сейчас я закончу. Здесь недалеко.

— Смотрите! Смотрите! Два солнца. — Зоя Кутью даже сняла перчатку и показывала розовым пальчиком в небо, на котором два диска то и дело проглядывали сквозь снеговую пелену. — Я такого еще не видела.

— Где? Где? — оживился Калембал де Труа.

— Да вон же! Смотрите!

Калембал де Труа стал суетливо возиться с громоздким штативом. Зоя Кутью закурила длинную, тонкую сигарету. Ивон Поплавски неожиданно для себя умилился. Какая экспрессия! Какие формы! Завести роман, что ли? Его фантазия разгорелась. Но дальше прелюдии не двинулась. Мешал горький семейный опыт. Все они истерички, решил он. Калембал де Труа поспешно наводил на резкость. Руки его тряслись. Зоя Кутью со снисходительной улыбкой наблюдала. Кажется, большой нос столичного журналиста ей нравился. Это ж надо, разочарованно подумал Ивон Поплавски.

Староста успел сбегать и принес местной водки. Ивон Поплавски вздохнул, с удовольствие отвлекся и выпил стаканчик светлой прозрачной жидкости. Закусывать отказался. Стало тепло и приятно. На луну или что там — лишнее солнце? — ему было ровным счетом наплевать. Неужели так начинается алкоголизм, вдруг с ужасом подумал он, вспомнив, что отец умер от цирроза печени. Зоя Кутью налегала на руку и доверительно заглядывала в глаза. От нее пахло свежестью и дорогим мылом. Водку она не пила. Замерзла и постукивала ботинок о ботинок. На черных стрехах плакали сосульки. Калембал де Труа признательно ей улыбался — еще бы такой редкий снимок. Кажется, она была разочарована.

— Сюда… — говорил учитель. — Осторожно, скользкие камни. А здесь, пардон, грязь…

Не могли к нашему приезду почистить, раздражался Ивон Поплавски и решил, что с этого дня бросит пить — вообще, абсолютно, бесповоротно, и задохнулся. Сколько ни лицезрел, всякий раз так бывало. В чистой, холодной горнице, в которой давно никто не жил, отдернули занавеску — там в печи 'оно' и сидело.

— Ну выходи… выходи… — как собаку позвал староста, с подобострастием улыбаясь приезжим: — Сейчас… сейчас… солнышко наше…

— Выманить надо, — со знанием произнес учитель, неожиданно покраснев, когда Зоя Кутью, заглядывая, случайно оперлась о его плечо.

— А что оно ест?.. что?.. — присела, чтобы лучше видеть.

— Селедку, — неожиданно грубо произнес староста. — Исключительно волжский красноглазый 'залом'.

Ивон Поплавски хотел сказать, чтобы он не врал. Где это видано, чтобы чудо жрало селедку. Однако на капризное: 'Так принесите!' староста уже тащил из-за оконной занавески блюдечко с тонко нарезанным луком:

— Утю-утю-утю…

И тут горницу залило светом. Ивон Поплавски каждый раз пугался. Один раз даже обмочился, но никто, слава богу, ничего не заметил. Другой раз, не выдержав, покинул горницу, а потом долго стыдился собственной горячности.

Зоя Кутью ойкнула и села на пятую точку. Калембал де Труа попятился, но успел нажать на тросик. Вспыхнул магний. Горница озарилась мертвенным светом.

Когда дым рассеялся, ни чуда, ни Зои Кутью в помине не было.

Полицмейстер самолично ковырялся кочергой и перемазался, как трубочист.

— Так что?.. Говорите, была? — спрашивал в десятый раз и почему-то принюхивался только к старосте. — Много выпил?

Староста, который так и держал блюдце с заломом, попеременно то серел, то наливался краской. Ивон Поплавски подумал, удар хватит. Калембал де Труа, быстренько сделав снимок общего плана, профессионально строчил в блокноте. Учитель горячился и пытался все объяснить — его почему-то его никто не слушал. Местные жители заглядывали в окна. Полиция их отгоняла, гремя шашками.

Калембал де Труа периодически восклицал:

— Протестую от лица просвещенной Европы! — и дергал крашеными усами.

Обыскали весь дом, двор, окрестности и даже зачем-то спустились и посмотрели на черную реку. Противоположного берега уже не было видно. Быстро темнело. Кое-где зажглись огни, и деревню затянуло дымом.

Ивон Поплавски замерз. Некоторое время он, как сомнамбула, ходил за полицмейстером и выполнял все его указания. Не то чтобы хотел заслужить доверие, просто от природы был законопослушен, хотя знал, что это не спасет от наказания, если его признают виновным в чем-то предосудительном, хотя вины за собой и не чувствовал. А вина его как организатора очевидна. Лет пять-шесть дадут, думал он. Ославят на весь мир. Почему-то его это больше всего волновало.