Михал Айваз: Парадоксы Зенона

Начатый роман о страданиях несчастного инженера перестал его занимать; мысли о том, что он осквернит сияние бумаги словами, не рожденными непорочной пустотой, страшили его. Тихая жизнь на пустой странице не прекращалась, становилась все более бурной, все чаще и чаще на волнующейся глади пустоты появлялось – и тут же растворялось – почти готовое слово; иногда это оказывался фрагмент предложения, которое пока что было еще только прерывистым дыханием, в дуновениях коего лишь зарождалось членение на слова. Писатель испытывал все большее напряжение, он подстерегал слова над чистым листом, и его пальцы дрожали на клавишах, как гончие псы; несколько раз он порывался отправиться за неясными, ускользающими образами; над пишущей машинкой взмывали беспокойные, трепещущие верхушки рычажков, иногда они почти касались бумаги, но в последний момент всякий раз замирали перед ней и снова опрокидывались назад, в темную пропасть. Писатель боялся, что на бумагу обманом, как враги, проникнут старые слова, и они нарушат чистоту страницы, и линия их букв прорвет тонкую ткань зарождающегося текста. Но потом наступил миг, когда тихое волнение на сияющей бумаге, трепет рук и система тяг, рычажков и шарниров пишущей машинки замкнулись в кольцо, по которому побежал ток. Пальцы нажали на клавиши, раздались первые удары. Теперь он уже знал, что черные знаки, которые усеивали бумагу, вырастают из грибницы самой страницы, что бумага сама призывает клавиши, чтобы поcле их прикосновения явились формы, приходящие из пустоты.

На бумаге родилась история. Это был рассказ о мужчине, плывущем в спасательном жилете по океану, над его головой пылает жестокое тропическое солнце. Наверное, первоначальный образ морской глади, залитой солнцем, возник из голубого сияния пустой страницы. Человек в спасательном жилете единственный, кто выжил при аварии самолета, который упал в море между континентами, далеко от берега. Скоро он перестал пытаться плыть как можно быстрее – понял, что это бесполезно: куда бы он ни плыл, повсюду будет то же кольцо морского горизонта и то же ясное небо над головой. Он прикрыл глаза и отдался на произвол теплого морского течения, легонько покачиваясь на волнах и всем телом ощущая обжигающий и отупляющий жар солнца.

Но даже тот, кто писал этот рассказ на листе, по которому разлился голубой свет, не догадывался, куда попадет несчастный, не знал, вынесет ли его морское течение на песчаный берег, где над водой склоняются пальмы с тяжелыми плодами, или на городской пляж, над которым высятся белые небоскребы, или же на пустынный остров вулканического происхождения; он не знал, погибнет ли пловец от жажды посреди океана или его разорвут акулы. Но появляющиеся слова вовсе не были совсем уж неожиданными и незнакомыми: слова, уже оказавшиеся на бумаге, обладали своей аурой, и как раз из нее и кристаллизовались постепенно слова, которые должны были вот-вот явиться, – так выныривают из тумана очертания деревьев, растущих вдоль дороги. Бедолага, которого нес теплый океан, жил в Праге, в большой тихой квартире в Старом городе; это был астроном, на упавшем в океан самолете он летел на научную конференцию в Южную Америку. Иногда он открывал глаза, но видел все тот же морской горизонт и то же безоблачное небо. Когда солнце оказалось в зените, он уснул. Пробудившись же, астроном почувствовал, что солнечные лучи уже не обжигают с прежней силой, и подумал, что его сон длился несколько часов и светило спустилось к горизонту. Глаза у него все еще были закрыты, он медленно поворачивался в воде. Иногда ему казалось, что к плеску волн примешиваются тихая музыка и приглушенные голоса, но он убеждал себя, что это галлюцинации, рожденные усталостью, жаждой и жарой. Потом он открыл глаза и изумился. Всего в нескольких десятках метров от него из моря поднимались первые дома огромного города.

Он видел прекрасные здания и богатые дворцы, окруженные высокими колоннадами, где ходили волны; стены всех строений выступали прямо из воды, среди рядов зданий вместо тротуаров колыхалась морская гладь, по которой плавали лодки, украшенные пестрыми флажками. Нигде не было тротуаров, мостов, площадок; кроме балконов и палуб судов, он не видел ни единого горизонтального участка тверди. Все плоскости поднимались из-под воды вертикально, а крыши домов и дворцов имели форму высоких, закругленных вверху конусов. Морское течение несло его прямо к городским воротам; это были две гигантские скульптуры, изваяния мужчины и женщины в простой одежде, сползающей с плеч аккуратными жесткими складками; фигуры одной рукой вздымали над головой кусок гладкой скалы, а в другой держали фонарь в виде стилизованного цветка лилии: вероятно, фонари вечером зажигали и ворота служили маяком, который указывал путь кораблям. На женщине было ожерелье в форме греческого меандра – закручивающихся и раскручивающихся спиралей, волосы ее украшал обруч из трех горизонтальных овалов, сделанных из лазурита и разделенных золотыми волнистыми линиями. Этот обруч что-то напоминал ему; внезапно он понял: украшение было той же формы, что и орнаментальная полоса на башне дворца „Корона" на Вацлавской площади. Астронома уже заметили из окон домов, фасады которых выходили на океанский простор; на балконах стали собираться люди в длинных белых одеяниях, напоминавших римские туники или арабские бурнусы, и показывать на него пальцами. Скоро в воротах появился быстрый челн с четырьмя загорелыми мускулистыми гребцами на корме; посередине под солнечным зонтиком сидел высокий седовласый мужчина. Весла ритмично опускались в воду, и вот уже челн достиг плывущего, гребцы помогли ему забраться на палубу, устроили на подушках, устилавших дно судна, и завернули в покрывала.