Александр Громов - Такой же, как вы

Он отыскал зажигалку, сунул в карман. Теперь оставалось решить, что дальше. Возвращаться к людям? Гм… Разумеется, возвращаться, тут и выбора нет. Без ножа в лесу лучше не ночевать, существуют менее болезненные способы самоубийства. Хотя, конечно, с древесным чертом можно справиться и так, если он не свалится на голову неожиданно, а от свиньи-летяги можно попробовать увернуться – с ее инерцией она не станет повторять заход, только взвизгнет режущим визгом, пробивая дыру в зеленой стене, и еще долго после нее будут сыпаться листья… Лучше, пожалуй, обойтись без этого. Он вдруг почувствовал, что рад тому, что приходится возвращаться, правду говорил когда-то Хьюг: больше месяца никто не выдерживает. И – по новой… Конечно, по новой, тут уж никуда не денешься.

До захода солнца он отмахал километров двадцать, последние три – по хорошему шоссе, похоже, проложенному через лес совсем недавно – Ксавье не помнил этого шоссе. Дорожный настил был свежим, было видно, что по нему еще никто не ездил, и в воздухе пахло связующей смолой. Наступление человека на планету продолжалось. Что ж, так и должно быть, подумал Ксавье. Здесь земляне не ошиблись, здесь они решили грамотно, дав нам желание работать и подарив Устав Покорителей, здесь через двести лет, к вящей радости переселенцев, будет полный успех и процветание. Вот только тоски нашей они не учли. Хьюга они не учли и его последователей, светлая им память. Отшельников, наверное, тоже не учли, хотя это спорный вопрос: Максут говорит, что любой-де грамотный социопсихолог в состоянии предсказать фазу отшельничества и даже ее конкретные сроки – в зависимости от обстоятельств каждого конкретного индивида. Врет, наверное.

Солнце уже садилось, когда он вышел из леса – шоссе, как он и предполагал, вело в город. Городок за последние годы сильно вымахал вширь, оброс административными зданиями и уже с полным правом именовался столицей. Лес отодвинулся от него километра на два, и с высоты холма городок был как на ладони. Ксавье остановился, глубоко вдохнул знакомый воздух. Желтая вечерняя заря висела над крышами, дробилась в дрожании горячих струй, поднимающихся от нагретых за день стен, а вон там, что-то плохо видно, должен быть «родильный дом», только там сейчас уже никого нет, склад запалов пуст и здание собираются снести, а парк расширить и устроить в нем рекреационную зону – аттракционы, бассейны и все такое… Ксавье даже сглотнул. Да, искупаться сейчас было бы в самый раз. Поплавать по-человечески. Э, ладно, на первый раз хватит и душа, но сначала я войду в дом, подумал он, – войду тихо, без стука и буду виновато смотреть, как у Стефании задрожат губы, как глаза Оскара раскроются до последнего предела и как он бросится ко мне, захлебываясь радостным визгом, повиснет на шее, а маленькая Агнесса, конечно, захнычет в своей кроватке, потому что ей не будет видно, но я подойду ближе и она сразу успокоится и невозможно серьезно скажет: «Па-па». А потом еще раз: «Па-па…» И тогда мне станет стыдно за то, что я ушел, и за свою записку, оставленную на столе, и ужасно захочется зареветь, как маленькому, но при Оскаре я, конечно, реветь не стану. Стефания все поймет, она у меня умница, зато Мария осудит безоговорочно и молча, а может быть, и вслух назовет мать тряпкой, о которую всякому подлецу не лень вытереть ноги. Подлец – это я. И еще эгоист, об этом уже было сказано со всей детской прямотой. Марии уже двенадцатый, и значит, впереди у нее самый жестокий возраст, когда еще можно заставить, но увещевать уже бессмысленно, а скоро и заставить не удастся…

«А может, не возвращаться?» – подумал Ксавье. Шоссе полого шло вниз, делая плавный поворот перед плантациями и коттеджами аграриев, и здесь он пошел быстрее. На крыльце крайнего коттеджа вразвалочку стоял кто-то полузнакомый – увидев Ксавье, он ухмыльнулся, отворил дверь и что-то крикнул внутрь. Ксавье скосил глаза – так и есть: наружу высыпало все семейство. Обсуждали вслух, качая головами, показывали пальцами. Он мельком осмотрел себя: ну и видок… Наука для юношества. Будь как все, не будь, как этот дядя, а то и над тобой будут смеяться… Остальные коттеджи выглядели пустыми, и Ксавье облегченно вздохнул. После известных событий, вошедших в историю под названием бунта Необученных, большинство населения покинуло пригороды, Шлехтшпиц уверял, что – временно. Но сейчас это было как нельзя кстати.

Миновав аграриев, он с разбега перепрыгнул кювет, сел на теплую землю и стал ждать. Идти в город до темноты было нельзя, теперь он это ясно понимал. И после темноты подождать, пока угомонится юное поколение. Ветераны еще так-сяк, многие поймут и воспримут сочувственно: каждый же бежал, каждый пытался жить отшельником, мужчины почаще, женщины – пореже. Молодежь не простит. «Мари, это не твой папа такой ободранный? Он что, отклонутик?» Гадкое словечко, кто только выдумал? Дети… цветики… Заведут из окон, из-за углов пищащий концерт: «Отклонутик идет! Отклонутик!» Оскара начнут травить – старательно, как только дети и умеют. Мария окончательно перестанет разговаривать.