Антон Первушин - Звезда

— Дело не в уважении, уверен, — сказал Москаленко-старший. — Генсек вообще не любит появляться на публике. Говорят, у него диабет в серьезной стадии, — отец понизил голос. — За ним якобы целую машину возят.

— Фигня, — сказал дядя Костя. — Американская пропаганда. Главное, чтобы мозги варили. А у него варят! Слыхали, как он с мафией расправился. Директора Елисеевского прижали — раз! Медунова к ногтю — два! Щелокова на пенсию — три! У Романова Ленинград отняли — четыре! Хапуги, ворье... Давно пора.

— Тут я согласен, — сказал Москаленко-старший. — Круто забирает генсек. Вон в Геленджике только и говорили, что о деле Железной Бэллы.

— Это кто такая? — заинтересовались водители.

— Да была у них такая. Общепитом руководила. Тащила под себя всё, что плохо лежит. Рефрижераторами мясо воровала. Короче, арестовали. Был обыск, суд. Приговорили к вышке.

— Ох ты! — не сдержал восклицания дядя Валя. — Круто!

— У нее полтора миллиона нашли. Статья — хищения в особо крупных размерах. Заслуженно пулю получила. По ее же делу начальника местного ОБХСС взяли — в Геленджике ждут, когда его тоже к стенке поставят.

— Давно пора... — проворчал дядя Костя.

Мужики еще выпили, и Москаленко-старший продолжил:

— Но это всё не главное. Понятно, что если генсек из КГБ, то будут со швалью, с ворьем разбираться. Раньше безопасность были кто? Исполнители. А теперь к рулю встали. Будут чистить. Главное — другое. Я вот всё думаю, что они будут с идеологией делать? Неужто опять культурная революция? Как в тридцатые? Тогда всем слабо не покажется.

— Глупости, — нахамил дядя Костя. — Восьмидесятые — не тридцатые, Андропов — не Сталин. Я думаю, всё сделают правильно. Шваль посадят, а нам зарабатывать дадут.

— Откуда такие сведения? — усомнился дядя Валя.

— А вот такие сведения, — сказал дядя Костя. — Реформы будут, ясно вам? Идеология им — тьфу! Экономику будут поднимать! От каждого по способностям, каждому — по труду! Ясно вам? По труду...

— Хотелось бы, — в голосе дяди Вали ясно слышалось сомнение. — Очень хотелось бы. Но у нас всё больше обещают, а потом ничего не делают. Болтовня одна. Болтовней и закончится...

Мужики как-то разом притихли, а потом дядя Валя спросил у дяди Отара:

— А ты чего молчишь, геноцвале? Что думаешь, скажи.

— А чего тут скажешь? — отозвался дядя Отар, говорил он с легким акцентом. — Как вы, русские, решите, так и будет. Нас никто не спросит.

— Ох, Отар, вечно у вас самомнение. Вот помню в Тбилиси...

Тут собутыльники переключились на обсуждение Грузии, начали вспоминать, кто там бывал и когда, и Юра быстро потерял интерес к разговору. Но от того, что он услышал, стало ему тревожно и как-то очень неуютно — даже в родном доме. Это чувство сохранилось на целый день, и, уже собираясь спать, Москаленко-младший попытался успокоить сам себя: «Ну ничего страшного, трепались мужики, всё будет как раньше, всё будет хорошо...» Однако самогипноз не помогал, сон не шел, а пылкому воображению рисовались какие-то чудовищные картины. Юра не знал еще тогда, кто такой Сталин, — на уроках истории об этом советском руководителе почему-то совсем не рассказывали; упоминали только, что он руководил партией и страной в период Великой Отечественной войны. Но Москаленко-младший не был бы истинным поклонником военной авиации, если бы не изучил ее историю по старым книгам, энциклопедиям, и он уже знал, что в истории Советского Союза был очень мрачный период — когда тех же летчиков или выдающихся авиационных конструкторов за мнимые грехи бросали в тюрьмы и расстреливали. Юра не мог узнать больше, ведь он принадлежал к обычной советской семье — в ней не было принято хранить и читать запрещенную к распространению литературу, но и от того, что стало ему известно, хватило для осознания черного ужаса, от которого когда-то цепенела вся страна. И этот ужас никуда не делся — он присутствовал здесь и рядом, и старшие ничего не делали, чтобы избавиться от него. Наоборот, похоже, они ждали, что времена ужаса вернутся, потому что дальше так жить нельзя, потому что «давно пора»...

А за стеной веселились, отмечая праздник, соседи, и магнитофонный Высоцкий надрывался хрипло: «Ты уймись, тоска, сердце мне не рань. Если это присказка, значит, дело — дрянь!..»

Через десять дней после праздника произошло еще одно значимое событие, запомнившееся Юре на всю жизнь.

Поскольку событие широко освещалось и советскими газетами, и телевидением, Москаленко-младший узнал все подробности. В тот день впервые прозвучали два слова, которые повторялись в последующие годы всё чаще. Первым словом было «терроризм», вторым — «Альфа».