Дмитрий Исаков - Мурзик

Можно было идти на прорыв, но куда девать раненых?

В плен капитан сдаваться не хотел, и я его в этом поддержал.

Оставалось одно - погибнуть смертью храбрых!

На том и порешили и разошлись спать.

Проснулся я от холода и чужих голосов.

В кабинете, где нам постелили, за неизвестно откуда взявшейся ширмой был выставлен наружный и внутренний пост.

К утру снаружи стоял молодой, а внутри товарищ Сенцов.

Чтобы не заснуть, они объединились для разговора снаружи, а чтобы знать, что творится внутри, приоткрыли дверь, и этим негодяи меня разбудили!

Я потихоньку встал, и на цыпочках подкрался к двери (да не для того, чтобы подслушать разговор, а чтобы стрельнуть покурить, а на цыпочках чтоб не разбудить Мурзилку!).

- Дядь Вань! А дядь Вань! - услышал я голос молодого Сенцову. - А ты косить умеешь?!

- А что же не уметь. Умею!

- Дядь Вань! А откуда ты умеешь, если ты городской?

- Оттуда! Я в деревне рос.

- Дядь Вань! А дядь Вань! А почто такой немец злой!

- Почто, почто? Можно подумать, ты добрый?

- Я? Я за Советскую власть воюю.

- А он за свою тоже воюет.

- Так ведь она ж плохая, чего ж за нее воевать?

- А может, он не знает, что она плохая, может ему сказали, что она хорошая!

- У него головы что ль, нет - не может отличить хорошее от плохого?

- Значит, не может!

- А вот тут ты, дядь Вань, и проиграл. А я прав - злой он, вот и прет на нас!

Я вышел из-за двери и поздоровавшись спросил закурить.

Пока Сенцов отсыпал мне махры, молодой повеселел и, автоматически зачислив меня в союзники, видимо по возрасту, стал приставать:

- А вот скажите, товарищ Иванов, товарищу Сенцову, что он не прав, и немец на нас потому пошел, что он фашист и злой, а товарищ Сенцов говорит, что немец не знает, зачем он на нас пошел и что его обманули.

Я, чтобы отвязаться от его болтовни, сам с него спросил:

- Это ты мне скажи, почему Москву сдали?!

- Как сдали? Это правда? Сегодня ночью? - молодой страшно испугался.

- Да нет, не ночью, а вообще, почему еще раньше сдали, когда немец в нее вошел.

- Как вошел, так и выйдет! Товарищ Копыто строго-настрого запретил говорить, что Москва сдана, а не то трибунал!

- Ну ладно, не сдана! А кто виноват, что немца пустили?

- Ну, это ясно, кто! Генералы-предатели! Не зря их товарищ Сталин всех расстрелял.

- Ну, а кто конкретно?

- Конкретно? Дядь Вань, а разве был такой генерал по фамилии Конкретно?

- Дурак ты Степа и пустобрех! - Сенцову молодой надоел.

- Вы его слишком уж не надо!

- Нет, ты, дядь Вань, скажи!

- Да ладно вам, - решил я их помирить, - с этим все ясно, но не ясно, куда смотрел товарищ Жуков?

- Какой еще Жуков? - удивился молодой.

- Как какой? - теперь настал мой черед удивиться, - Маршал Жуков! Или как его там? Генерал армии.

- Жукова в сороковом расстреляли, - подсказал мне Сенцов и внимательно на меня посмотрел.

"Вот теперь понятно, почему немцы в Москве", - подумал я и прикусил себе губу.

- А что Ленинград? - чтобы не попасть опять впросак, уклончиво спросил я.

- Память о городе Ленина не умрет в памяти народной!

- Понятно.

Еще одна новость, еще немного поспрашиваю и буду не сомневаться, что мои с Мурзиком дети будут пить пиво только Баварское, если они здесь еще будут.

- И кто ж руководил его обороной?

- Климент Ефремыч, - с теплом в голосе, как о самом близком и родном человеке произнес молодой.

- И его расстреляли?

- Кого?

- Ворошилова!

- Климент Ефремыча?

- Его самого.

- А за что?

- Как за что? Он же Питер немцам сдал?

- Климент Ефремыч был дважды ранен в рукопашном бою и только благодаря мужеству и героизму наших доблестных летчиков был в последний момент вывезен из горящего Ленинграда! - ответил мне за молодого Сенцов. - А вы разве этого не знали?!

- Откуда мне знать, когда мы то в работе, то в тылу врага!

- А еще Астрахань сдали, - подал голос молодой, но мне почему-то стало плохо (покурил на голодный желудок), и я удалился досыпать к Мурзилке.

Душе хотелось немедленного умиротворения. Телу ничего не хотелось оно было сыто и здорово. А душа... Впрочем, это скорее и вовсе не душа, а мое до боли обостренное сознание требовало немедленного отдыха от постыдной действительности.

Я закрыл глаза и страстно возжелал оказаться где-нибудь далеко-далеко, но только бы подальше от нашей агрессивной дисгармонии. Я почувствовал легкое дуновение и с ним ощутил какую-то неповторимую свежесть леса.

Глаза открывать не хотелось. Но любопытство взяло свое - где я оказался, согласно вкуса в представления моего подсознания о райском уголке?