Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

- Приезжай, - сказала она. - Отлежишься здесь, а дальше что-нибудь придумаем. Деньги пока есть, не беспокойся. Нельз было так себя изнурять...

Нищего в московской электричке я узнал. Все такой же грязный, далеко распространяющий свой нестерпимый дух, он все тем же припадочным голосом зачитывал пассажирам целое стихотворное обращение:

Чистого вам неба,

Душистого хлеба,

Родниковой воды

И никакой вам беды,

добрые люди!

Кто чем может,

Тем и поможет!

Подайте слепому калеке!

Держал он себя увереннее и развязнее, чем полгода назад, несколько даже вальяжно.

По сторонам дороги мелькали выросшие без мен частные многоэтажные терема из превосходного кирпича, с мансардными окнами, со множеством архитектурных излишеств: лоджиями, большими арочными проемами с цветными витражами, башенками и шпилями, сверкающие на солнце дорогим металлом крыш - и с бронированными ставнями, конечно. Где-то тут мой бывший банкир. Где-то тут наши зимние обидчики, наверняка уже тут...

- Помнишь: Выпьем за то, чтобы наши желани всегда совпадали с нашими возможностями! - долетело до меня с соседней скамьи. - Хороший тост.

Странное дело, сам я не испытывал уже ни зависти, ни злобы. Меня не оставляло чувство, что в этой стране, пока она вся такая, какая есть, никто не может быть счастлив. Как-то я, помню, у вас спрашивал: а как ваш народ относится к неправедно нажитым миллионам и миллиардам, почему не бунтует? А зачем бунтовать, изумлялись вы, когда большинству очень даже неплохо живется... Окажись вы теперь здесь, думал я, вы сказали бы, что те, кто строит на пустырях и помойках дворцы и покупает самые дорогие машины, - что они очень глупые. Наверняка бы так сказали, ведь в вашей умной головке собран и классифицирован многовековой опыт трагических оплошностей человечества. В конце концов, этим выскочкам придется дышать одним со всеми смрадом, ездить по тем же разбитым дорогам и пользоваться теми же разрушенными коммуникациями, сидеть без газа, электричества и воды, подвергаться столь же дикому произволу со стороны государства, попадать в общие аварии и катастрофы, а вдобавок ко всему этому ощущать на себе горящие ненавистью взоры обделенной толпы и бояться за себя и своих близких... Они ошибаются, надеясь спастись за толстыми каменными стенами и чугунными решетками. Никому не будет спасения.

Жена сообщила, что накануне моего приезда кто-то звонил и по-английски спрашивал меня. Языка она почти не знала, слышно было плохо, и она не поняла, в чем дело.

Мне стало не по себе. Может, это был тот самый спасительный знак, которого втайне ждал все эти месяцы? Но от кого?.. Надо же так - опоздать всего на день! Жена меня успокаивала: она почему-то была уверена, что позвонят еще.

С дороги я почти сутки проспал на старом продранном диване, показавшемся мне после Солигалича невероятно уютным. А проснувшись, вспомнил об Ане Вербиной и набрал наудачу ее номер.

Я пыталась с вами связаться, - сказала Аня. - Здесь много событий. Вас так долго не было!

- Да, я пробовал начать другую жизнь.

- Не получилось? Да что я, можно и не спрашивать. Помните, у Хомякова где-то сказано: Малейший угол мира, независимый от духа, достаточен для необходимости. А у нас такую махину как складывали сотни лет из одних необходимостей, так все складывают и складывают... Конечно, рухнет.

Скоро?

- А вы этого хотите?

- Хочу. Опять хочу.

- Не знаю. Я недавно вернулась из командировки в провинцию... Что мы делаем с людьми, чего от них добиваемся, чему пытаемся научить? Если ребенка не кормить, но раз в неделю давать ему, скажем, по конфете, он протянет какое-то время - может быть, даже долго - на одном ожидании, на одном моральном подъеме. Это плохо, нездорово, опасно для жизни, о чем мы без конца и твердили в последние годы. Но единственным результатом этих наших интеллигентских консилиумов, всей нашей говорильни стало то, что спасительную конфету отняли, а взамен ничего...

Голос у нее был усталый и тихий. Эти слова оказались последними слышанными мной ее словами.

Я боялся звонить сестре и спрашивать про маму. Последняя весточка от нее пришла в Солигалич с месяц назад. Письмо было невразумительным, полным сентиментальных воспоминаний о нашем детстве и странных намеков, смысла которых я разгадать не сумел. Теперь я ничем, совсем уже ничем не мог им помочь. Денег не было; пускаться больному в новую дальнюю дорогу, чтобы объедать там мать с сестрой, было бы безумием.