Мария Галина: Андроиды Круглого Стола

Потом повернулся к Мордреду.

— Будь проклят тот день, когда я пленил тебя, — сказал он, — и будет благословен тот день, когда ты пожалеешь о том, что сотворил.

— Вот так, — сказал я.

— Не тревожься, мой король, — сказал Ланселот. — Я все понимаю. Я сделаю все, как надо.

Мордред вытаращился на меня, в сумерках глаза его казались черными провалами.

— Ты готов рискнуть жизнью и пойти один, и все для того, чтобы оставить ее ему, а не мне? Ты и впрямь сумасшедший, Големба.

— Да, — сказал я и впервые поглядел ему в глаза без страха и стыда, — я сумасшедший.

Я вновь повернул драгоценный кабошон, и черные ворота сомкнулись у меня за спиной.

Чужое яростное солнце било мне в глаза, — несмотря на защитное стекло, — я ощущал, как горят и опухают веки. Тело, казалось, разбухло и заполняло весь объем гермокостюма так, что между ним и термобельем не осталось ни малейшего зазора. Мой конь мерно вибрировал, и окружающее казалось мне чередой светлых и темных пятен. Когда я закрывал глаза, под веками вспыхивала пурпурная сетка.

Я миновал равнины, поросшие высокой травой, стебли которой мягко шевелились даже в безветрии. Рой златобрюшек стоял над травой, и это подсказало мне, что там, под зеленым покровом, прячется трясина. И верно — огромный пузырь вспух над безобидной с виду поляной, он рос, переливался под солнцем белым и зеленым и наконец лопнул, оставив после себя быстро затягивающуюся воронку. Я поглядел на запястье. Искомое место Ланселот пометил маячком-вымпелом в знак того, что посвятил свой подвиг моей королеве, и сейчас пеленгатор пульсировал рубиновым светом на половине девятого.

Запахи, разумеется, я чуять не мог, но твердо знал, что вокруг пахнет прогретой травой, и тиной, и чужими цветами, и метаном… Небо накренилось, и падало на меня, и никак не могло упасть, я пересекал равнину, отгоняя видения. Говорят, в такие минуты вспоминаешь о детстве, цепляясь за то, что тебе дорого, я тоже вспоминал и пытался прогнать эти воспоминания, ибо там был лишь страх, и позор, и отчаяние, и насмешки сверстников, и бессильная ненависть, и одиночество. Я видел неуклюжего, нелепого подростка, вечно говорящего не то, поступающего не так, пытающегося понравиться и раз за разом терпящего поражение, и даже сквозь непроницаемую оболочку гермокостюма я, казалось, видел, как набухают и пульсируют шрамы на запястьях. В ушах стоял неумолчный гул, словно от жужжания миллионов мух, но это моя собственная кровь колотила по барабанной перепонке и просилась наружу, и что-то липкое, соленое текло по верхней губе и затекало в рот, и я не мог стереть это, ибо рука натыкалась на стекло гермошлема, а в глазах плавали рои красных мушек, язвивших веки, и я смаргивал их и все никак не мог сморгнуть.

Потом я обнаружил себя бредущим среди возносящихся к небу камней. Как я здесь оказался? Почему шел пешком? Куда подевался мой конь? К седлу было приторочено электрокопье — оно тоже пропало. Небо сплошь было исчерчено лиловыми и багряными полосами, разбухшее солнце падало за горизонт, скалы окружили меня, точно Хоровод Великанов, который Мерлин воздвиг для отца моего Утера Пендрагона…

Одна из скал пошевелилась, — я замер, не в силах отвести взгляд.

От утеса отделилась рогатая голова, вниз скользнуло чешуйчатое туловище. Глаза дракона отражали багрянец неба, вертикальные зрачки были, как черные пропасти. Он был гораздо больше, чем я представлял по рассказам Персиваля, он раскачивался взад-вперед на фоне ало-голубого неба. Он зашипел на меня, широко разинув пасть, в которой трепетал раздвоенный язык, потом скользнул вперед, и я, в ужасе и смертной тоске закрыв глаза, почувствовал, как чешуйчатое тело трется о гермокостюм. Дракон игриво боднул меня рогатой головой и вновь скользнул во тьму, где копошилось его потомство, мягкие бледные создания с мягкой кожей, покрытой неокрепшей чешуей.

Я стоял меж зубчатых скал, и пот заливал мне глаза, и я не мог стереть его, потому что мешал шлем.

— Персиваль, — прошептал я, но звук не вышел наружу из-под пластика.

Идти становилось все труднее, из-под ног выкатывались камни, я оказался на пустынном плато, под огромными безжалостными звездами. Ветер гнал песок по бескрайней равнине, и я слышал, как песчинки шуршат, скатываясь по гермокостюму.

Небо было странного зеленого оттенка, луны висели в нем, как яблоки, оно было большим, а я таким маленьким, что уже неважно стало, кто я такой, и моя немощь, и ничтожество, и уродство, и страх ничего не значили под блистающими равнодушными звездами. Я был странно соразмерен этому небу и этому ветру и чист перед ними, словно звездный свет омыл мои кости, и лишь дух мой, блистающий и прекрасный, брел по равнине, переставляя ноги, на свет маячка, что пульсировал на двенадцати…