Станислав Лем - Из воспоминаний Ийона Тихого. IV. Пропавшая машина времени

В один из осенних дней, ближе к вечеру, когда сумерки уже обволакивали улицы и моросил дождь, кто-то постучал вдруг в мою дверь. Стук был нетерпеливым, словно посетитель намеревался сразу дать понять, что его визит продиктован нетерпением, я бы сказал, даже отчаянием. Отложив книгу, я вышел в коридор и открыл дверь. Передо мной стоял человек в клеенчатом плаще, с него стекала вода; лицо, искаженное усталостью, поблескивало каплями дождя. Обеими руками, покрасневшими и мокрыми, он опирался на здоровенный ящик, который, по-видимому, сам затащил по лестнице на второй этаж.

— Ну, — сказал я, — что вам?.. — и сразу же поправился: — Вам нужна моя помощь?

Он сделал какой-то неопределенный жест рукой, но по-прежнему молчал, глубоко дыша; я понял, что он хотел бы внести свой груз в комнату, но у него уже нет сил. Взявшись за мокрый колючий шнур, которым был перевязан ящик, я внес его в коридор. Когда я повернулся, незнакомец уже стоял за моей спиной. Я показал вешалку, он повесил плащ, бросил на полку шляпу, такую мокрую, что она напоминала бесформенный кусок фетра, и, неуверенно ступая, вошел в мой кабинет.

— Чем могу служить? — спросил я после продолжительного молчания. Он, все еще не глядя на меня, очевидно, занятый своими мыслями, вытирал лицо носовым платком; заметив, что он вздрогнул от холодного прикосновения промокших манжет рубашки, я посоветовал сесть у камина, но он даже не ответил. Схватившись за свой мокрый ящик, он тянул его, толкая, переворачивал с ребра на ребро, оставляя на полу грязные следы.

Только когда ящик очутился на середине комнаты, где его хозяин мог не сводить с него глаз, он как бы осознал вдруг мое присутствие, посмотрел на меня, пробормотал что-то невнятное, кивнул головой, подчеркнуто большими шагами подошел к пустому креслу и погрузился в его уютную глубину.

Я уселся напротив. Мы молчали довольно долго, однако по необъяснимой причине это выглядело довольно естественным. Он был не молод, пожалуй, ему было около пятидесяти. Лицо у него было несимметричное. Обращало внимание, что его левая половина была по размерам меньше правой, словно не поспевала за ней в росте, из-за этого угол рта, изгиб ноздри, разрез века были с левой стороны меньше, и это придало его лицу навсегда выражение испуганного удивления.

— Вы Тихий? — сказал он наконец, когда я этого меньше всего ожидал.

Я кивнул головой.

— Ийон Тихий? Тот самый… путешественник? — уточнил он еще раз, наклонившись вперед. Он смотрел на меня недоверчиво.

— Hу, конечно, — подтвердил я. — Ведь это моя квартира.

— Я мог и ошибиться этажом, — буркнул он.

Неожиданно он привстал. Торопливо поправил сюртук, видно он намеревался его пригладить, но потом, как бы поняв тщетность этого намерения, выпрямился и сказал:

— Я физик. Фамилия моя Мольтерис. Вы обо мне слышали?

— Нет. — сказал я.

— Это не имеет значения, — пробормотал он скорее себе, чем мне.

Он производил впечатление человека меланхолического склада, однако это была задумчивость: он взвешивал в себе какое-то решение, уже принятое к послужившее причиной визита ко мне, но сейчас им вновь овладело сомнение. Я чувствовал это по взглядам, которые он бросал украдкой. У меня было впечатление, что он ненавидит меня за то, что вынужден обратиться ко мне.

— Я сделал открытие, — проговорил он голосом, который вдруг оказался хриплым. — Изобретение. Такого еще не было. Никогда! Вы не обязаны мне верить. Сам я не верю никому, и поэтому нет нужды, чтобы мне кто-либо верил. Достаточно будет фактов. Я представлю их вам. Все. Но… я не совсем…

— Вы боитесь? — подсказал я тоном благожелательным и успокаивающим. Ведь такие, как он, это сущие дети, безумные, гениальные дети. — Вы боитесь кражи, обмана, так? Можете быть спокойны. Стены этой комнаты видели изобретения и слышали…

— Но не о таком!!! — вскричал он, и в его голосе, в блеске глаз на мгновение появилась невообразимая гордость. — Дайте мне какие-нибудь ножницы, — произнес он хмуро, по-видимому, у него вновь начался приступ подавленного настроения, — или нож.

Я подал ему лежавший на столе нож для разрезания бумаги. Он перерезал резкими и размашистыми движениями шнур, разорвал оберточную бумагу, швырнул ее, смятую и мокрую, на пол с намеренной, как мне показалось, небрежностью, словно говоря: «Можешь вышвырнуть меня, выругав за то, что я намусорил на твоем сверкающем паркете, если обладаешь отвагой выгнать такого человека, как я, вынужденного унизиться до просьбы о помощи».