Марина и Сергей Дяченко - Жук

Дима сидел, слепой в густейшей полутьме, чувствуя, будто горло ему залили свинцом. Моталась стрелка метронома, но звука не было. Из выломанной балконной двери тянуло сквозняком.

— Иди, — беззвучно сказала женщина с пистолетом.

Он не понял. Тогда она с трудом поднялась и, подталкивая его стволом, вывела на лестничную площадку.

— Иди!

Захлопнулась старая дверь.

Он вернулся домой за полночь. Мать встретила его упреками и причитаниями:

— Где ты был?! Почему телефон не отвечает?

— Телефон…

— Господи, что у тебя с голосом?!

— Про… простыл.

— Ты сипишь, я ничего не слышу… Где твой телефон? Украли?

Дима кивнул.

— Что с тобой? На кого ты похож? Ты что-то пил?

Он помотал головой.

— Тебе нужно горячего чаю… Фервекса или растворимого аспирина, а лучше того и другого.

Дима закивал, жестами показывая, что справится, но мама, конечно, не оставила его в покое. Она задавала вопросы, сама на них отвечая, рылась в аптечке, ругала Диму, ругала и жалела себя, приводила в пример знакомых и родственников. О том, что с ним случилось на самом деле, Дима ни слова не сказал. Да и не мог — голос пропал окончательно.

Он лег в постель, наглотавшись таблеток. Мама уснула, приняв снотворное. Ближе к трем часам ночи Дима встал, проверил, плотно ли закрыта дверь комнаты, и включил настольную лампу.

Огромная постельная тумба была заполнена бумагой — старыми фотографиями в альбомах, журналами, подшитыми квитанциями, которые следовало хранить три года. На самом дне ее, под жесткими картонными папками, лежали самые что ни на есть архивные архивы — в том числе выпускное фото сорок седьмой музыкальной школы.

Беззвучно чихая от пыли, Дима развернул тонкий планшет в пластиковом чехле. Его отроческая физиономия, заключенная в овал, помещалась в третьем ряду, справа: «Дмитрий Романов, класс фортепиано».

Он поднес фотографию к свету. Преподаватель сольфеджио был очень стар уже в те времена, и очень строг. А учительница по хору, наоборот, была добрая. Она вечно отправляла голосистого Диму на прослушивания в детские вокальные коллективы. И его даже куда-то взяли, но как раз начал ломаться голос, и карьера закончилась, не начавшись.

Он переводил взгляд с лица на лицо. Девчонки казались старше, смотрели отчужденнее; вот и она. Подпись: «Изабелла Бабушкина». Бледная, бесцветная, эта девочка была примечательна только именем. Изабелла Бабушкина.

Или все-таки не она?

Девочка на фото не была такой худой. Хотя… Столько лет прошло.

Она или не она?

Он закрыл тумбу, выключил свет и снова лег, положив фотографию у кровати. Стоило опустить веки — перед глазами появлялся жук, готовый взлететь. Каждый ус его, каждое крылышко раскачивались, меняя амплитуду, и низкое гудение сменялось щелканьем метронома.

Итак, под дулом пистолета он навестил шайку наркоманов в их притоне. Неведомо как — распыляя? — они вместе потребили неизвестный галлюциноген. Дима сорвал голос, участвуя в ритуальных кампаниях, получил новый опыт и слава богу, что вообще остался жив. Телефон пропал, и шут с ним; единственное, что Диму по-настоящему тревожило, — как распорядится безумная Изабелла Бабушкина его телефонной книгой?

Там ведь был и домашний номер. Бесхитростно названный «Дом».

Он оповестил знакомых и коллег, что телефон украли. Через несколько дней восстановил свой номер. Вытащил из ящика стола старую трубку — поцарапанную, хлипкую, но рабочую; жизнь входила в колею, новых неприятностей не случалось.

И радости тоже не было.

Он тихо сидел в своем офисе, верстая брошюры и методички, и с начальством объяснялся в основном знаками, а с мамой — усталым шепотом. Иногда открывал тайную папку на домашнем компьютере и перечитывал свои стихи — пафосные, фальшивые, без единой свежей метафоры. Иногда, совсем загрустив, сочинял новые — ещё хуже.

Все равно этот позор некому было показать.

Он привык каждый день, возвращаясь с работы, покупать чекушку в универсаме на углу — вместе с яблоками, кефиром, хлебом — и потихоньку от мамы выпивать ее перед телевизором. Тогда становилось легче.

Он не был толстым, но ощущал себя поросшим тоннами душевного сала. Он не был стариком, но видел в зеркале усталое злое лицо. Он ждал, что что-то изменится в жизни, — но не менялось ничего.

Прошла неделя, другая, третья. Голос его кое-как восстановился — хотя не было надобности петь или говорить о чем-то стоящем. Связки поправились, но Дима по привычке изъяснялся знаками — безмолвный, безгласный офисный червь среди миллионов таких же.