Роджер Желязны: Последняя вечеря

— Нам было так хорошо, — повторял Питер Хелзи, бредя к лифту.

Войдя в лифт, он зажег сигарету.

Он отпер дверь и включил свет.

Помещение преобразилось.

Комнаты были разделены наспех поставленными перегородками. Из мебели, стоявшей здесь ранее, остались лишь несколько стульев и небольшой стол.

Посреди стола стояла афиша.

За афишей виднелась записная книжка в кожаном переплете. Он раскрыл ее, уронив сигарету на пол. Он читал...

Он читал имена критиков, обозревателей музейных экспозиций, агентов по продаже, покупателей, рецензентов.

Это был список приглашенных лиц.

От ковра поднималась тонкая струйка дыма. Машинально он поднял ногу и наступил на тлеющий окурок. Он вчитывался в афишу.

«Выставка работ Питера Хелзи, организованная миссис Хелзи в ознаменование двух самых счастливых месяцев в ее жизни. Открыто — с часу до двух дня. Пятница, суббота, воскресенье».

Он переходил от ниши к нише, глазами как бы заново создавая все работы, когда-либо сделанные его руками. Вот его акварели. Его опыты в духе кубизма. Его портреты. Она разыскала и либо скупила, либо взяла под залог все эти картины.

Портрет Миньон.

Он смотрел на ее улыбку и волосы, темные, как кресло, в котором она сидела; на зеленый твидовый костюм; на серебряную брошь, которая могла бы прикрывать бриллианты...

— ... — сказала она.

Она ничего не сказала.

Она была мертва.

А напротив нее, уставясь прямо в ее улыбку, с бородой цвета крови и куском хлеба в руке, среди просветленных лиц апостолов, сидящих вокруг, и с кованым серебряным нимбом над головой улыбался я.

— Поздравляю. Чек очень скоро придет по почте.

— Где мой шпатель?

— Ну вот еще! Ты ведь не собираешься повторить поступок Дориана Грея?

— Острое. Дайте мне что-то острое!

— Ну зачем же так? Ты создал меня таким, какой я есть. Ты мог бы так же легко использовать этот пигмент и для создания другого портрета. Его, например, или его. Но тебя вдохновлял я. Я! Мы черпали жизненные силы друг у друга, мы черпали их из твоего отчаяния. Разве мы не шедевр?

— Нет! — закричал он, снова закрывая лицо. — Нет!

— Прими эти таблетки и ложись в постель.

— Нет!

— Да.

— Она хотела видеть меня великим. Она старалась приобрести все это для меня. Но она хотела видеть меня великим.

— Конечно. Она любила тебя.

— Я не знал этого. Я убил ее...

— Разве не так поступают все мужчины? Вспомни Уайльда.

— Заткнись! Не смотри на меня!

— Не могу. Я — это ты.

— Я убью тебя.

— Тебе придется трудновато.

— Ты погубил меня!

— Ха! А кто столкнул ее вниз?

— Уходи! Пожалуйста!

— А как же моя выставка?

— Пожалуйста.

— Спокойной ночи, Питер Хелзи.

И я наблюдал за ним — за тенью среди теней. Он не шатался.

Он двигался как робот, как лунатик. Уверенно. Точно. Осмысленно.

Миновало десять часов, и взошло солнце. Теперь я скоро услышу их шаги в холле. Именитые, великие мира сего: Беренсоны, Дювены... Они задержатся за дверью. Осторожно постучат. И через какое-то время попробуют войти.

Они уже идут.

Они будут созерцать эти глаза — сухие глаза, окна души, погрязшей в грехе...

Они задержались за дверью.

Они увидят линии вины, стыда, ужаса и раскаяния — сходящиеся у этих властно притягивающих глаз...

Стук в дверь.

Но они обращены к свету, эти глаза, — они не дрогнут. Они будут смотреть прямо, не мигая!

Дверная ручка осторожно поворачивается.

— Входите, господа, входите! Великое искусство ожидает вас! Смотрите на корчащуюся душу — на нимб, выкованный из пунктов страхового договора, из гордости, — смотрите на преданного предателя! Входите! Смотрите на мой шедевр, господа, — вон он висит на стене.

И наши зубы, навсегда замерзшие в полуоскале.