Владимир Колин: Фотограф невидимого

Она казалась очень уверенной, но дон Модесто только покачал головой и, расставшись с ней, еще долго гулял по улицам, наедине со своими мыслями. Вначале он и не подозревал, что случай позволил ему сфотографировать то, чего не запечатлевал еще ни один человек, но, преодолев первый порыв недоверия, дал легко убедить себя аргументам, с такой страстью приводимым Эстеллой. Он уже видел, как к нему обращаются международные агентства печати, как его показывает Евровидение и все телеэкраны мира. За этим следовали турне по великим столицам, горящим желанием познакомиться с фотографом невидимого, выступления, интервью, слава... И одно-единственное слово, один слог, в который входила одна гласная и две согласных, незначительное слово, произнесенное одним-единственным человеком, все зачеркнуло!

В распоряжении дона Модесто была целая ночь, чтобы измерить бездну отчаяния. И придя домой, бросаясь на кровать и натягивая себе на голову одеяло, и даже, наконец, засыпая, он не делал ничего иного, как собирал осколки хрупкой статуи, которую воздвигла случайность и разбило равнодушие. Он так и приснился себе, в виде статуи.

Он стоял на постаменте, взирая с его высоты на раболепную когорту фотографов мира. Они с умоляющим видом протягивали к нему аппараты. Из электронных ламп вылетали разноцветные струйки дыма - современные кадила приверженцев какого-то странного культа. Потом лампы, одна за другой, начали испускать молнии - краткие световые сигналы, подхватываемые извилинами дымков, и, словно того требовал ритуал, каждой такой вспышке автоматически отвечал стук огромного аппарата, который держал в руках бог, стоявший на постаменте - Модесто Оргульо. Огромный по своим размерам, аппарат был до странности легким. Постепенно ритм вспышек электронных ламп определился, а идол и его поклонники вступили в странную пантомиму. Словно спускаемые с невидимых трамплинов, фотографы взлетали в воздух, а потом медленно спускались, как живые звезды в неправдоподобном каскаде потешных огней. Прыжки становились все более изощренными, все более похожими на полет. Стоя на своем пьедестале, дон Модесто подлетал все выше, и вот, испытывая ощущение полного счастья, он уже парит в воздухе, держа в руке ослепительнoе солнце - огромный аппарат, вдруг ставший золотым. Далеко внизу раскинулась земля людей - бледный ковер, на котором умелые руки вышили дома и парки, и улицы, и крошечные машины, и бесконечно малых людей - для того, чтобы его взгляду было на чем отдохнуть. Толпа фотографов исчезла, осталась где-то внизу, растворившись в ткани великого ковра жизни, над которым сеньор Оргульо властвовал сейчас, как некогда старый дон Мигуэль. Неподвижно вися в воздухе, сын демиурга из отдела записей гражданского состояния обратил свои взоры на одну часть ковра, и дома начали вырастать под его взглядом, многоцветные парки расцветали, раскрываясь, как огромные сложные венчики, прямые улицы стрелой прорезали однообразие ткани, машины и люди начинали двигаться... Но достаточно было дону Модесто отвести взгляд, и все, что только что ожило, темнело, становилось бедным и жалким, а жизнь начинала бить ключом в другой части, на которую падал его благосклонный взор.

- Нет! - прогремел внезапно чей-то голос (в котором он, к своему удивлению, узнал голос старика-отца), и он вдруг ощутил тяжесть своих ног и тела, а золотой аппарат потерял весь блеск и камнем потянул вниз руки, ставшие слабыми и бессильными.

Дон Модесто стремительно падал, кувыркаясь в воздухе, потрясенном звуками этого короткого слова, состоявшего из одной гласной и двух согласных. Ощутив страшную боль в затылке, он очнулся на Пласа майор, возле статуи Филиппа III, разлетевшейся на множество осколков, которые сыпались дождем, усеивая постамент бессмертного императора. И проснулся.

Проснулся на полу. Ибо он упал с кровати, и боль в затылке не проходила: падая, он ушибся о батарею отопления. В окно струился солнечный свет, отгоняя образы, еще витавшие под его закрытыми веками. Дон Модесто почувствовал неравномерные удары своего сердца и невольно ощупал себя, чтобы убедиться, что он цел. Боль в затылке и упорная горечь во рту преследовали его все время, пока он одевался. С непоправимым чувством тщеты он рассеянно чистил щеткой свой люстриновый пиджак и повязывал на шею черный бант галстука. Даже вид аппаратов, аккуратно расставленных на полках, не привел его в лучшее расположение духа и, открыв окно, он не заметил оживления на улице и не вдохнул аромата расцветших акаций. Но вдруг ощутил чесотку во всем теле, ему стало страшно жарко и, еще не понимая, что происходит, он почувствовал, что стоит на подоконнике. В это самое мгновение снизу донесся крик какой-то женщины, дон Модесто, увидел, что она указывает на него пальцем и понял, что это из-за него у входа в дом собралась толпа, которая все росла. Привратник кинулся на тротуар, таща полосатый матрас, а несколько мужчин ухватились за его края и, все время глядя вверх, расположили его на том месте, куда, по их соображениям, должен был упасть человек, которого они считали самоубийцей.