Михаил Ахманов - Первый после бога

Шелтон спустился вниз, на орудийную палубу, озаренную слабым светом масляных лампадок. Здесь висел густой запах пота, смолы и пороха; утомленная вахта храпела в гамаках, Пим, сын Пима, прихлебывал ром из кружки и заедал сухарем, пушки – четыре слева, четыре справа – были прочно принайтованы и мирно дремали в объятиях дубовых станин. Добрые шестнадцатифунтовые орудия, отлитые в Бирмингеме, и еще два восьмифунтовых на верхней палубе… клыки и когти корабля…

Довольно кивнув, он отправился в свою каюту, стянул сапоги, снял камзол из бычьей кожи и лег в койку. Море баюкало его, и, засыпая, Питер Шелтон слышал, как скрипит дерево, щелкают паруса и отвечают этим тихим звукам мерные удары колокола.

Звуки таяли, исчезали, растворялись в безграничной пустоте, затопившей его разум. Он не осознавал себя, и это было ужасно! Кто он такой? Питер Шелтон, правнук старого Чарли, капитан «Амелии»?.. Нет, точно нет! Он никогда не командовал судном, тем более парусным! И не был в Магеллановом проливе, хотя вид припорошенных снегом утесов, выраставших из темных вод, казался смутно знакомым. Он видел раньше этот пейзаж, определенно видел, но не пребывая в тех местах, не чувствуя порывов ветра, не ощущая, как тают на коже снежинки… Могло ли быть такое? Конечно, могло, ведь есть масса способов, чтобы увидеть дальние края, оставаясь в собственном жилище… Не только увидеть, но говорить с людьми, которые там живут! Это привычное дело, однако не в мире Питера Шелтона… А в каком?

На этот вопрос у него не было ответа. Но вскоре он ощутил под руками мягкие подлокотники кресла, потом ноздри втянули воздух, пахнувший не соленой морской водой, а свежими лесными ароматами. Он в лесу?.. Нет, ответила пробуждавшаяся память, это не лес, и запах искусственный. Всё окружающее его не имеет отношения к природе и далекому прошлому, в котором остались Питер Шелтон, бриг «Амелия», десять орудий и шестьдесят восемь мореходов. Просто он был Шелтоном какое-то время, думал и размышлял как Шелтон, вспоминал о не случившемся с ним, жил чужой жизнь. Это всего лишь ментальная запись. А на самом деле он…

– Мохан! – позвал его кто-то встревоженным голосом. – Мохан, ты очнулся?

Мохан Дхамендра Санджай Мадхури, эксперт ИНЭИ, поднял веки. Милое женское лицо парило над ним в облаке темных локонов; подрагивали длинные ресницы, трепетали губы, повторяя его имя, в волосах, над левым ухом, блестела заколка из серебра. Старинное украшение, его подарок…

– Мохан, ты меня слышишь? Ты узнаешь меня?

Он глубоко вздохнул.

– Я тебя узнаю, даже вернувшись из преисподней. Лиззи, счастье мое! Я…

– Помолчи. – Ее пальцы коснулись висков, потом затылка, отсоединяя датчики контактного шлема. – Помолчи и сиди спокойно. Нельзя вставать сразу после сеанса.

– Я помню. – Он посмотрел вниз и сказал: – Пол качается, словно палуба корабля. И ноги… Такое ощушение, будто я провел на ногах много часов.

– Это пройдет, но тебе нужно отдохнуть. Пойдем в обзорную галерею, милый. Апельсиновый сок, кофе и вид звездного неба… Это успокаивает.

Когда пол перестал раскачиваться, Мохан осторожно поднялся. Елизавета поддерживала его, но в этом не было нужды: он пребывал уже здесь, в реальности двадцать четвертого века, на космической станции, висевшей над Марсом.

Створки люка разошлись перед ними, и Мохан, остановившись на секунду, окинул взглядом контактную камеру. Удобное мягкое кресло с широкими подлокотниками, шлем на его сиденье, кабель, протянувшийся к считывающему агрегату… Под прозрачным кожухом мерцали огоньки и виднелась тонкая нить с ментальной записью. Целый мир хранился сейчас в этом устройстве, мир, канувший в прошлое: неизведанные просторы суши и моря, девственные равнины и острова, народы, которых больше нет, забытые языки и обычаи, странные одежды, примитивные орудия, корабли, плывущие по воле бурь и ветров… И в этом исчезнувшем мире спал в своей каюте Питер Шелтон, спал, покачиваясь на волнах и, возможно, видел счастливые сны. Капитан, первый после бога на борту «Амелии»…

Прощаясь с ним, Мохан поднял руку и улыбнулся.

Внешняя стена, пол и потолок обзорной галереи были прозрачными. Она занимала примерно шестую часть окружности гигантского диска, тянулась метров на двести пятьдесят, и в той ее стене, что граничила с жилым сектором, устроили ниши с кафе, игровыми автоматами, терминалами связи с Авалоном или просто скамьей под кустами жасмина. В одном из таких крохотных отсеков и устроились Елизавета с Моханом. Это место им очень нравилось – кроме жасминовых кустов здесь росла лаванда и стоял круглый аквариум с пестрыми пучеглазыми рыбками. К тому же их семейный модуль находился рядом: выход с галереи в Лунный коридор, семнадцать шагов, поворот в коридор Цереры, и вот оно, их гнездышко, под номером сорок шесть. Спальня, зона отдыха и санблок, кубатура сто двадцать, стандартная для семейных пар. Мохан, родившийся в Бомбее, на берегу Аравийского моря, еще не привык к тесноте и к тому, что приют их любви именуется модулем. Елизавета, для которой станция была как дом родной, утешала супруга русскими пословицами – мол, с милым рай и в шалаше.