Джозеф Конрад - Караин - воспоминание

Шхуна словно повисла в бездне, полной ослепительного света. Круг воды отражал светозарное небо, и окаймлявшие залив берега образовывали кольцо плотной суши, плывущее в единой прозрачной пустой синеве. Горы, лиловые и бесплодные, массивно высились на фоне неба; их вершины, казалось, таяли в ярком воздухе, дрожавшем, словно от восходящего пара; крутизну их склонов тут и там прочерчивали узкие зеленые ущелья; у их подножья виднелись рисовые поля, банановые рощицы, участки желтого песка. Оброненной ниткой вился горный ручей. Селения, осененные купами плодовых деревьев, были легко различимы; стройные пальмы соприкасались клонящимися кронами над невысокими постройками; крыши из высушенных пальмовых листьев светились вдалеке, точно золотые, под сумрачной колоннадой древесных стволов; фигуры людей выступали, прятались в тень; дымы очагов поднимались столбами над зарослями цветущего кустарника; бамбуковые изгороди поблескивали на солнце, уходя ломаными линиями в глубину полей. Внезапный крик на берегу, жалобно зазвучав издали, резко оборвался, словно задохнувшись в низвергающемся потоке лучей; порыв бриза омрачил гладкую воду беглой полосой ряби, тронул нам лица и был забыт. Полная неподвижность. Солнце изливало свой жар в лишенное теней вместилище красок и тишины.

Такова была сцена, по которой он горделиво расхаживал, безупречно наряженный, неимоверно величественный, властной силой своей способный заставить нас замереть в глупом ожидании чего-то героического - действия, песни, - что вот-вот должно было грянуть под тугой аккомпанемент могучего солнца. Сама изукрашенность его внушала тревогу: кто знает, какие пучины, какие ужасающие пустоты может скрывать под собой столь сложно расцвеченная поверхность? Он не носил маски - жизнь била в нем через край, а любая маска безжизненна; но он выступал перед нами именно как актер, как существо, агрессивно выстроившее свой облик. Малейшие его действия были продуманы и неожиданны, тон - суров и серьезен, фразы - загадочны, как зловещие намеки, и замысловаты, как арабески. Ему оказывалось такое торжественное почтение, каким на нашем непочтительном Западе пользуются только монархи сцены, и он принимал знаки поклонения с подчеркнутым достоинством, какого у нас не увидишь нигде, кроме как в свете рампы, в сгущенной фальши той или иной аляповато-трагической ситуации. Требовалось усилие, чтобы вспомнить, кто он в действительности, всего-навсего мелкий местный правитель в удобно изолированном уголке Минданао, где мы могли в относительной безопасности нарушать закон, запрещавший продажу коренным жителям огнестрельного оружия и патронов. О том, что может случиться, если какая-либо из доживающих свой век испанских канонерок вдруг встрепенется, как гальванизированный труп, в краткой вспышке действия, мы, находясь внутри залива, не помышляли вовсе - настолько казался он отгороженным от докучливого мира; к тому же в те дни нам хватало воображения, чтобы с неким веселым равнодушием думать о возможности быть тихо вздернутыми в каком-нибудь укромном месте, недоступном для дипломатических демаршей. Что касается Караина, его, конечно, ждала та же участь, что нас всех, то есть крах и смерть; но ему была присуща способность облекаться в иллюзию неизбежного успеха. Он представлялся нам столь умелым, столь необходимым на своем месте, столь жизненно важным для существования этой земли и этих людей, что уничтожить его могло, казалось, лишь землетрясение. Он был квинтэссенцией расы, страны, всех стихийных сил этой знойной жизни, этой тропической природы. Он был наделен ее буйной мощью, ее великолепием; и, как она, он таил в себе зерно беды.

За многие посещения мы хорошо изучили его сцену - лиловый полукруг гор, клонящиеся над домами селений высокие пальмы, желтый береговой песок, струящуюся вниз зелень ущелий. Всему этому были присущи контрастный, кричащий колорит, некая чуть ли не нарочитая законченность, подозрительная неподвижность раскрашенных декораций; все это с таким совершенством охватывало искусную выстроенность его поразительных поз, что остальной мир казался навеки отгороженным, исключенным из ослепительного спектакля. Вокруг вообще ничего не могло существовать. Точно планета, ни на миг не замедляющая вращения, потеряла в пространстве эту землю - эту кроху своей поверхности. Ее властитель был словно начисто отрезан от всего, кроме солнечного света, да и тот, чудилось нам, был сотворен для него одного. Раз, когда его спросили, что находится по ту сторону гор, он с многозначительной улыбкой ответил: "Друзья и враги врагов много; а то зачем бы я стал покупать у вас ружья и порох?" Вот таким он всегда был: знающим свою роль назубок, безошибочно играющим на тайнах и явностях того, что его окружало. "Друзья и враги" - ничего больше. Такая неосязаемость, такая ширь! Воистину земля, вращаясь, выкатилась из-под его крохотных владений, и он с горсткой своих людей стоял словно бы посреди некой беззвучной битвы мятущихся теней. Ни звука не проникало к нему снаружи. "Друзья и враги!" Он мог бы добавить: "И воспоминания", - во всяком случае, в отношении себя лично; но он предпочел тогда об этом умолчать. Воспоминаниям было отведено другое время - после дневного спектакля; о них шла речь за кулисами, при погашенных огнях рампы. Днем же он царствовал на сцене с варварским достоинством. Лет десять назад он со своими людьми - с разношерстной ватагой бродячих буги - захватил этот берег, и ныне под его монаршим владычеством они позабыли свое прошлое и перестали беспокоиться о будущем. Он раздавал им поучения, советы, награды и наказания, присуждал их к жизни или смерти с неизменной безмятежностью в позе и голосе. Он знал толк в ирригации и военном искусстве, разбирался в качестве оружия и в тонкостях судостроения. Он умел таить свои мысли; он был выносливее, мог проплыть дальше и управлять лодкой лучше, чем кто-либо из его людей; он целился прямей и вел переговоры извилистей, чем любой из известных мне представителей его расы. Он был морским авантюристом, отщепенцем, владыкой - и моим очень хорошим другом. Я желаю ему мгновенной смерти в открытой схватке, смерти при свете солнца, ибо он познал раскаяние и власть, а большего не может требовать от жизни никто. День за днем он появлялся перед нами, храня поразительную верность иллюзиям сцены, и вечером тьма опускалась на него со стремительностью падающего занавеса. Изборожденные ущельями горы превращались в тени, темнеющие на фоне чистого неба; над ними яркий хаос звезд был похож на бешеное коловращение, остановленное мановением руки; звуки умолкали, люди засыпали, очертания меркли, оставалась лишь подлинность Вселенной, завораживающей людские взоры темнотой и мерцанием.