Николай Ловцов - Мир приключений, 1926 № 08

Протяжный гудок прервал мои наблюдения.

— Пойдем, — крикнул Сергей, подходя ко мне.

Мы вышли с завода, зашли в столовую, и я напомнил Сергею про обещанный рассказ. Он не заставил себя упрашивать.

— Было это не здесь. В то время я работал на одном из южных металлургических заводов, — заговорил он. — Завод огромный, вроде нашего Путиловского, и стоял я тоже при мартэновских печах, внизу, на сливе. Со мной вместе работал и Иван Загрязин. Чудной какой-то парень! Угрюмый, неразговорчивый, глядит исподлобья… И ни с кем он не сходился. Ума особенного в нем не было, зато обидчивости — сколько хочешь. Мы иной раз и шутим, и друг над другом смеемся, — все ничего. А его только чуть задеть — так и окрысится.

Стали мы его избегать. В пивную ли, в чайную идем — его не просим. Обозлился парень еще больше. Иной раз посмотрит на человека — словно огнем обожжет.

Да и в работе не горазд. Другие из кожи лезут, стараются, а он — лишь бы время прошло.

Мастером у нас был Евгений Мартыныч Корольков. С виду суровый, а на деле — хороший человек, хотя и строгий. Интерес рабочих соблюдал, но работы требовал. Загрязин его с первого дня не взлюбил, да и Евгений Мартыныч Загрязину на первых же днях замечание сделал. Дальше — больше.

У Евгения Мартыныча в то время роман был. Собирался жениться. Как-то обозлился он на Загрязина. Призвал его и говорит при нас: — Этак у нас не работают. Если не хочешь работать — уволю.

Я сам эти слова слышал и видел, как Загрязин взглянул на него. Не желал бы я, чтобы кто-нибудь так на меня глядел!

Когда мастер отошел от него, Загрязин пробормотал сквозь зубы: — Чорта с два выгонишь меня!.. Желал бы я видеть тебя женатым!

В то время я не придал значения его словам. Известно, злобствует человек.

Прошло недели две с того времени, и мастер забыл про разговор, да и Загрязин как будто изменился, в работе стал прилежнее, иной раз и с товарищами словом-другим перекинется. Нам тоже приятно. Не хорошо, когда с человеком рядом работаешь, а он с тобой слова сказать не хочет.

Ладно… Пришел я как-то на работу, стал на место. Видел, небось, как мы крючьми крана подхватываем ковш под цапфы? Так и тогда было. Как дали знать с мартэновской, что металл готов, подали под жолоб ковш и наполнили его.

Крючьями под цапфы подхватывали с одной стороны я, с другой — Загрязин. А надо тебе сказать, перед этим он все на живот жаловался. Так вот, сделали мы все, что каждому полагалось. И только передали ковш с лебедки на кран, Загрязин и кричит:

— Ой, не могу, живот схватило! — Да бегом к выходу.

Ну, думаю, наплевать!

Я уже хотел крикнуть наверх машинисту, чтобы крану ход давал, да словно что силой толкнуло меня ковш обежать и посмотреть.

Взглянул на Загрязинскую цапфу, а она еле-еле на крюке держится. Так и затрясся я как лист, в глазах помутнело.

Чуть толкнуть — крюк соскочит, и ковш с тысячью двумястами пудов плава на землю грохнется!

И сам, и двадцать ближних рабочих, и мастер, и машинист, да и дальше — в момент сгорят, а то от взрыва и все отделение рухнет. Уж о том, что тысяча двести пудов плава в козля (испорченный, застывший плав) превратится, в то время и в голову не пришло.

Крикнуть? — думаю, — подымется паника. все бросятся к выходу, а машинист может не разобрать и дать машине ход. А как даст ход с толчком — ковш обязательно рухнет. И знаю я, что он моего сигнала ждет.

Волосы дыбом у меня встали. Секунды часами показались. И вдруг осенило меня. Тут — наверняк погибать, а там, может, и пронесет. Подскочил я к товарищам и тихо им:

— Не смейте сигнал давать, пока не вернусь. В кране неисправность!

А сам словно вихрь — наверх, к машинисту.

Сразу тот недоброе учуял, как увидал, что я бегу белый, как полотно.

— Товарищ! — кричу. — Ковш еле держится. Отведи в сторону, да поставь тихо на свободное место! Тихо… осторожно, без толчков…

Машинист было бежать. Я его за горло!

— И себя, и нас погубить хочешь?! Умру, не пущу! Минуту промедлишь — пропадем.

Сел он, дрожит весь…

— Эй, — кричу, — возьми себя в руки! — Взял рычаг, ничего… Отвел в сторону и опустил плавно ковш на землю. Никто ничего не понимает.

Соскочил я вниз, кричу:

— Ну, теперь спасены! Давай лебедку!

И только когда взял снова ковш с лебедки на крючья крана и вылился плав в изложницы, силы оставили меня. Грохнулся я как сноп на землю, целый час без памяти лежал. Заводский доктор думал, что крышка будет, да ничего, очухался.