Юрий Тарский - Искатель. 1968. Выпуск №3

Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал.

— Я не врач. Надо обратиться к врачу.

— Не дает.

— Бауэр!

Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:

— На. И никогда не лги… Немцы — самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи — самые гуманные из немцев. Понял?

Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.

В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе.

Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился.

— Это хина. — Гаджи побрел к своим нарам.

Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал.

Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством.

— Хину с водой принимают, — сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.

— Вражью подачку?

— Кто сказал, что он враг? — спросил Седой.

— Факты.

— Как смотреть на них, — отрезал Седой. — То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы.

— А хлеб? — опять спросил Ненароков.

— Ты думаешь, ссыплю грунт не туда — борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому… Вот хина…

— Лекарство нужно обязательно, — это сказал тот, кто стоял рядом с больным.

Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта — наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:

— И принять хину надо сейчас нее.

В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.

— А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, — проокал Гордеев.

— Вот и кончилось, — вздохнул Ненароков.

Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы — нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске «Баксправки» розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.

То у консерватории.

То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.

У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар — сто вперед, столько же назад.

Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важной и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.

Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: «Звук, сапожник!» Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.

— Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, — сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:

— МХАТ. Все по системе.

— У Станиславского вовсе не так, — отозвался генерал. — До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер — в МХАТ. «Анну Каренину» несколько раз видел. С Тарасовой.

На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.

И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в «нормальном» кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.

— Соблазнительница, — смеялся Моисеев. — Коварная соблазнительница.

И опять куда-то торопился Вец.

Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название «съемки скрытой камерой»: на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем «бракованные», когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.