Аркадий Львов: Две смерти Чезаре Россолимо

Однако в пятницу утром урны на месте не оказалось. Это было так неожиданно, что все предыдущие десять дней вдруг представились мне сплошным ожиданием этого утра. У меня было совершенно определенное ощущение, что десять дней подряд я не только ждал, но и удивлялся, ежеминутно, ежесекундно, отсутствию событий.

Кроче, как всегда, пришел к десяти. Я встретил его в коридоре и, прежде чем поздороваться, объявил:

- Витторио, урна Россолимо исчезла.

Он рассмеялся и сказал, что такие вещи не похищают, что уборщица, должно быть, задвинула ее в глубь стеллажа, и надо просто-напросто внимательно поискать.

- Посмотрите еще раз, Прато, - предложил он, закрывая перед самым моим носом дверь.

По-моему, он уже взялся за собачку замка, чтобы опустить ее, когда я потянул дверь на себя.

- Что еще, Умберто? - спросил он удивленно. - Еще какие-нибудь новости?

Он стоял в дверях, но я почти на целую голову выше Кроче, и мне не нужно было заходить в кабинет, чтобы увидеть урну, черневшую в кресле за его рабочим столом.

- Витторио, - сказал я, - урна здесь - она сидит в кресле.

Кроче сделал шаг назад, но не для того, чтобы обернуться и собственными глазами взглянуть на урну, а для того, чтобы получше рассмотреть меня. Разумеется, этот маневр я предвидел с такой отчетливостью, что только смех помешал мне предупредить его. Я ничего не говорил, но мне ничего и не надо было говорить, потому что смех, когда он заменяет слова, всегда красноречивее этих замененных им слов. Потом Витторио всетаки обернулся, и на мгновение мне почудилось, что урна с прахом Чезаре в его кресле - это действительно неожиданность для него. Я говорю "на мгновение", потому что после этого у меня уже не было никакой определенной мысли - то мне казалось, что он прикидывается, хотя и непонятно зачем, то казалось, он на самом деле потрясен.

Он не загораживал дверей, ничего не объяснял, не подошел даже к урне, а безотрывно смотрел на меня, но не пристальным, точно сфокусированным, взглядом, а далеким, отчужденным, как будто я служил ему только призмой.

- Умберто, - произнес он наконец, - поставьте урну на место. Здесь она больше не нужна.

Я очень хорошо понял последние его слова насчет того, что здесь урна больше не нужна, потому что, дескать, все равно я уже не верю ему. Но спустя минуту, когда я проходил мимо него с урной в руках, он придержал меня и тихо, очень тихо спросил:

- Кому это понадобилось? Глупая шутка, Умберто, очень глупая.

Да, хотелось мне сказать, глупая шутка, Кроче. Если только шутка.

Теперь, как в первые два-три дня, я по десяти раз отрывался от работы, чтобы взглянуть на урну, на ее золоченные буквы и цифры. Кстати, точно то же происходило и с Витторио: через каждые три четверти часа он наведывался в лабораторию под предлогом служебного контроля, но обход его начинался неизменно с того места, в двух метрах от которого почти на уровне моей головы покоилась урна.

Разумеется, я ни разу не позволил себе обернуться в сторону Кроче. Да в этом, собственно, и не было нужды: я отчетливо ощущал каждый его взгляд - первый, когда он, как бы осматривая лабораторию, невзначай останавливался на мне, второй, более откровенный, потому, что я был обращен к нему спиной и нечего было опасаться, и все последующие - почти лишенные тревоги, как у всякого человека, который при тщательном осмотре не обнаружил ничего угрожающего.

Вечером, подчиняясь многолетней привычке, мы уходили из лаборатории вдвоем - я и Кроче. По пути мы спускались в погребок Джеронимо. Витторио был непоколебимым трезвенником из тех, однако, которые не прочь при случае поболтаться среди выпивох, мне же достаточно было двух стаканов амонтильядо, чтобы погрузиться в блаженное состояние полунирваны. Полунирвана - термин, выдуманный Кроче специально для случая, когда Умберто Прато еще не вполне отрешился от земных дел, но вместе с тем глядит на них уже из некоего трансцендентального далека.

Я пил амонтильядо, Витторио - минеральную воду из сицилианских источников, и все было, как прежде - еще до самоубийства Чезаре или вообще до того, как он появился в лаборатории. Поднимаясь по ступенькам красного гранита, Кроче слегка придерживал меня под локоть - он делал так всегда, по дурацкой привычке безнадежных трезвенников. На тротуаре я осторожно высвободил свою руку, и в этот раз он на диво быстро отказался от своих прав опекуна.

- Умберто, - сказал Кроче, глядя перед собою, - не пора ли разделаться нам с черной кошкой?