Алексей Ланкин - Лопатка

Кригер молча подошел к нему вплотную, сделал рукою движение вниз - матрос отшатнулся, как от удара. Обессмыслившимися глазами уставился на руку Кригера, в которой неизвестно откуда появилась монтировка.

- Ссышь, когда страшно? - ухмыльнулся Кригер. - А ты не бойся. Это не оружие, а игрушка.

Он поднял руку - монтировка скользнула обратно в рукав - и обратился к старпому:

- Саша, смотри сюда. Груз вы должны раскантовать и выставить согласно моим... согласно моих указаний. Пока всё не будет стоять по местам, я вам никаких накладных не подпишу.

Саша оглянулся на матроса - тот не шевельнулся. На лице его была написана оскорбленная невинность. Старпом скрипнул зубами и стал расставлять бочки один.

Когда всё было готово, он, отирая пот со лба, протянул сторожу бумаги:

- Накладная и наряд. Подпиши тут и тут.

Кригер покачал головою.

- Ты забыл? Подтверждение капитана с его подписью и судовой печатью. Мне недостачу покрывать желания нет. Моя-то зарплата поменьше твоей.

- Ты мою зарплату не считал.

- И не собираюсь. Словом, ты меня понял, Сашенька?

Саша поглядел на сторожа с плохо скрытой ненавистью, но - делать нечего зашагал к шлюпке. Пока Зодиак бился о волну, летя к снабженцу, пока прыгал у его борта, пока возвращался назад - Кригер стоял у ворот объекта, скрестив на груди руки, и ухмылка по его лицу бродила даже мечтательная.

Вечером, когда он щипал топором лучину, рация ожила голосом старпома:

Одиннадцатый - Двести двенадцатому...

Кригер неторопливо подошел к рации, ответил.

Старпом говорил хрипло и сбивчиво:

Не можем с Центральным связаться. Позови его, передай, что у нас главный двигатель по правому борту стоит. Не знаю, как на одной машине по этой волне... Если б не твоё подтверждение, проскочили бы еще потиху.

Вас понял. А на контейнеровозах- то было поприятнее, а, Александр?

Глава вторая.

Кригер мечтает и вспоминает

Долго не мог заснуть. Сначала в сторожке было жарко и душно от печки, сжёгшей весь кислород. Но печка быстро остыла, и сквозь фанерные стены потек сентябрьский холод.

Я лежал на топчанчике вначале раздевшись, потом укрывшись байковым нечистым, местами протертым до свечения одеялом. Потом набросил поверх одеяла и ватник. Вставать и подтапливать печку не хотелось.

Я думал.

О своем разводящем, ничтожном Игоре Марьяновиче. О старшем помощнике со снабженца, пьяненьком и жалком Саше. Но больше всего - о диспетчере с Центрального поста.

Я отчетливо видел перед собою его лицо. У меня от природы живое воображение, а эстетически напряженная жизнь развила его до чрезвычайной степени. Стоит мне мельком подумать о человеке, даже никогда мною не виденном, и он как живой встаёт передо мною, со своими особенностями мимики и пластики, со своими обертонами голоса и со своими деталями одежды.

Фёдор, как он увиделся мне, был лет сорока, из тех, про кого говорят: пожил на своём веку. Плотная, но не грузная фигура. Быстрые и уверенные движения. И - маленькие глаза, как два клыка. Волк.

Он не чета отребью вроде старпома Саши или мелкому фату вроде моего разводящего. В нём сила, которой я не могу не чувствовать и которую я уже начинаю ненавидеть. Он убийца.

Теперь я не сомневаюсь в том, что ему приходилось убивать людей. Я только пытаюсь решить для себя: как он их убивал? Наслаждался ли подолгу мучениями жертвы? Или приканчивал её мгновенно, не тратя времени и сил сверх необходимого и в следующую минуту забывая о сделанном?

Я склоняюсь к последнему. Люди с такими глазами слишком грубы для утонченных наслаждений. По звериной своей повадке они расправляются с себе подобными, лишь когда вынуждают обстоятельства. Стоны и вопли умирающих не вызывают в них сладострастных содроганий, но и не будят жалости.

Я представляю себе Фёдора в детстве.

Пробую вообразить, как мама гладит его по пушистой головке, как заглядывает в его немного удивленные, как у всех детей, глаза. У меня ничего не получается. Я ясно вижу и усталую маму, и забавного малыша - но я знаю, что этот ясный мальчик не мой диспетчер, а женщина - не его мать.

Я продвигаюсь в моих мысленных исследованиях немного дальше и понимаю, что Федя совсем не знал родителей. Он рос круглым сиротой и воспитывался в детском доме, но, в отличие от других сирот, нисколько не отставал от ухоженных домашних детей ни умственно, ни физически. Цепкостью же, хитростью и безжалостностью он превосходил не только их, но и товарищей своих по приюту. Он был из тех воспитанников, которых побаиваются и вор-директор, и садист-воспитатель, и даже сам заведующий столовой.