Алексей Ланкин - Лопатка

Ему часто вспоминалась бабка по отцу, старая немка, которая в детстве тайком читала им с братом из немецкого Евангелия и кое-как переводила для старшего, плохо понимающего по-немецки, на русский язык. Бабка особенно излюбила притчу о двух строителях: как один построил дом на песке (auf dem Sand), а второй на камне (auf dem Stein). Теперь Сегедин видел сам себя таким строителем, всё воздвигавшим своё здание на зыбучих песках, но наконец прозревшим и заново принявшимся выкладывать фундамент на гранитной плите.

Его не смущало то, что прозрение наступило лишь к пятидесяти годам. Критически перебирая свои прежние воззрения, он пересмотрел в том числе и взгляд свой на время. Когда-то он считал день пропавшим, если он не был до предела наполнен встречами, телефонными звонками, обходами фабрики и карьера или, на худой конец, посещениями любовниц. Он безгранично презирал работяг, глушащих водку, чтобы убить оставшиеся до сна часы, и пенсионеров, стучащих костяшками домино во дворах Владивостока и Москвы (в Сопковом не было уютных дворов, а на Лопатке не водилось пенсионеров). Теперь же он увидел, что ценность времени не зависит от количества втиснутых в него дел. Забивающий домино старикан распоряжается своим днём не менее, а может быть, и более мудро, чем неутомимо занятый руководитель. Один год, по видимости бессмысленно протянутый после пятидесяти, может перевесить пятьдесят лет, проведенные в сознательной деятельности. Больше всего радовался и даже умилялся Сегедин тому, что ни малейшей горечи не испытывает он при мысли о двух третях жизни, прожитых не так.

Новый строй мысли сказался и внешне. Возможно, то было простое совпадение, но туберкулёз, по всем медицинским канонам признанный неизлечимым, взял да и отпустил питающегося одним хлебом да баландой осжденного. Сегедин не только не зажмурился, но даже ухитрился прибавить в весе несколько килограммов.

Тут грянула амнистия.

Бессознательно рассчитав силы на десять лет срока, Сегедин в последние годы уже и не тяготился жизнью в неволе. Часто, пересекая зону по делам, бросал он взгляд на эти ворота, замыкающие бетон и колючую проволоку зонного ограждения и, на первых порах в злой тоске, а впоследствии спокойно думал о том, что такое простое для вольного дело: отсчитать тридцать шагов и оказаться наружи - для зэка так же недоступно, как полёт на Луну.

И вот, на год раньше ожидаемого и вновь не по своей воле, он сам прошёл эти тридцать шагов, одетый в те же джинсы и в ту же ковбойку, в которых десять лет назад его вывели из владивостокской квартиры.

На той стороне бетонной ограды, которая отсюда вполне сошла бы за ограду гражданского предприятия, он сразу понял, что освобождение мучительнее и жесточе ареста. И тотчас же его смял, взмёл и закружил вихрь новой жизни.

Хуже всего были встречи с близкими.

Почему они так назывались?! Заклятый враг - начальник отряда - ближе был Степану Ильичу, чем эта старуха, которую ему нужно было снова называть женой. Или этот неприятный мордатый парень - как в нём узнать родного сына?

А дочь? Когда-то смешливая и любящая подластиться девчушка - теперь разве что официально не называется блядью. Она же не говорит, она шипит змеёй. Может быть, она близкая?

Горек пришёлся Степану Ильичу Владивосток, куда он ехал всё-таки с некоторой надеждой.

Тут, как по нечистому наущению, дошёл до него слух, что Генка-бульдозерист, ещё до его директорства на Лопатке раздавивший сонного старателя, ловко сумел вывернуть судимость себе на пользу и теперь до него рукою не достать. Едва ли не в Думе заседает. Вспомнились и другие истории, шепотком разносимые по зонам - о Буриеве, например.И ухватился Сегедин: а я-то чем хуже? Уж я по всем статьям пострадал от застойного произвола. Раньше называлось хищение государственного имущества, а нынче был бы я пред-при-ни-ма-тель! И самое главное: из Владивостока никаких льгот себе не выхлопочешь, тут Толстошеиным с Наздратенками не до сегединского дела. Значит, ехать в Москву. Значит, не видать больше постылых физиономий так называемой семьи.

Наскрёб Степан Ильич денег на плацкартный билет в поезде Россия. Топтался у кассы, разглядывая желтоватую бумажку с бледной компьютерной печатью. Ох, не так езживал он когда-то в столицу! Про поезда и знать не знал: откуда у руководителя время в них трястись? В аэропорт приезжал к окончанию посадки, к начальнице смены подходил с коробкой конфет, с шампанским, с французскими духами - и без всякой регистрации был в самолёте первым на лучшем месте, и стюардессы строили ему глазки. Перетряхивает жизнь людей.