Юрий Скворцов - На суше и на море. 1975. Выпуск 15

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Повесть

Рис. В. И. Сурикова

Ночь отступает неохотно.

Густая, вязкая темнота будто приклеилась к скалам побережья, неясные очертания которого смутно проглядывают из предрассветной сумеречности. На серебристо-зеленом поле экрана локатора берег и вход в бухту видятся волнистой, разорванной посредине, желтоватой линией.

— Ну и дыра, — ворчит капитан, прижимаясь лицом к резиновому раструбу. — Уже, чем горловина Босфора при входе с Черного моря… Бутылочное горлышко. Что скажешь, помощник?

«Что скажешь» — это мне. Такая уж привычка у Фаддея Фаддеевича, по-судовому просто Фаддея, так мы зовем капитана между собой; если нахожусь в ходовой рубке, он обязательно требует, чтобы я что-нибудь сказал. За пять месяцев плавания я уже привык к капитану и в зависимости от настроения делаю вид, что не расслышал вопроса, либо, если хочется поговорить, что-нибудь отвечаю.

— Течения тут сильные, — говорю я, — с подсосом.

— С каким еще подсосом?

— Вода промыла под берегом пещеры, вкатывается в них и тянет за собой суда, как бы подсасывая их к скалам.

— Еще чего не хватало. Бывал тут?

— Работал на парусно-моторной шхуне «Актиния», — говорю я. — Может, слышал про капитана Мартынова?

— Малый ход! — штурман передвигает ручку машинного телеграфа, а Фаддей, не отрываясь от локатора, ворчит:

— Мартынов? Нет. Не знаю такого…

— Это был один из лучших парусных капитанов Дальнего Востока, — говорю я. — А шхуна! Хороша была посудина! По четырнадцать узлов бегала. Между прочим, в бухту мы входили под всеми парусами.

— Кончились времена парусного флота, — ворчит капитан сердито. — Не знаю, как вы там со своей шхуной, а у меня траулер не велосипед. Штурман, самый малый! Ну, что же ты замолчал?.. Рассказывай.

— Мартыныч был самым первым моим капитаном, а шхуна — самым первым в моей жизни кораблем, — говорю я, потому что так действительно и было. Неужели с той поры уже прошло пятнадцать лет? — Много тут было шхун, но все они быстро вышли из строя: одни потонули, на других сгнили мачты и паруса, с третьими еще что-то случилось. Лишь «Актиния» все ходила и ходила в рейсы. Года до шестьдесят пятого она тут плавала. Что сейчас со шхуной, где Мартыныч — не знаю.

— Разыщи старика, — говорит Фаддей. — Захвати коньячку, закусончнка хорошего. Где живет-то он, помнишь?

— Помню. И разыщу обязательно. Подарок ему везу с острова Маврикий.

— Траулер, следующий в порт! — врывается в рубку веселый и властный голос. — Сообщите, откуда идете?

— Следуем из порта Николаев, — отвечаю я, подняв трубку радиотелефона.

— «Мыс Африка», «Мыс Африка»! — тут же врезается в эфир другой, женский голос. — Встанете в бухте на якорь возле теплохода «Балхаш». Как поняли? Возле «Балхаша» встаньте. Прием!

— Понял вас хорошо. Какие мы на очереди?

— Третьи вы на очереди, третьи, — отзывается берег.

— Ч-черт бы их побрал, — ворчит Фаддей и, оторвавшись от локатора, достает из кармана куртки сигареты. — До вечера прождем властей. Что скажешь, помощник?

Что тут скажешь? Так хочется побыстрее оказаться на берегу и ощутить незыблемую твердь суши: все позади! Позади семнадцать тысяч миль, волнения и тревоги утомительного рейса, жарища тропиков, ураганные дни и ночи у мыса Игольного, когда двигатель скис и нас тащило к скалистому берегу Южной Африки. Мечталось: пройдет каких-то несколько часов, и можно будет ринуться на главпочтамт за письмами, а потом — в ресторан «Вулкан» или «Гейзер», пожевать что-нибудь вкусное, не судовое, и… вот тебе!

Выхожу на крыло мостика. Вспыхивает и гаснет, будто задуваемый порывами знобкого ветра, маяк. Крупная зыбь вкатывается с океана в бухту, и белая пена шевелится у подножий скал. Ударяется о камни вода, гудит, будто мчит через железнодорожный мост тяжеловесный состав. Дождь моросит. «Бусом» он называется в этих краях. Вроде бы и не видно его, так, пыльца водяная, а пробивается эта пыльца сквозь одежду быстрее, чем ливневые струи.

Здравствуй, Авачинская бухта! Здравствуй! Пятнадцать лег назад уходил я отсюда в свой самый первый рейс, уходил совсем мальчишкой; помню, как мне хотелось петь, когда шхуна, подняв паруса, накренилась и ходко пошла к выходу из бухты. У apex скал, известных всем морякам Камчатки как «Три брата», пенился прибой, кричали увязавшиеся за шхуной чайки, гудела парусина и поскрипывали туго натянутые снасти бегучего такелажа… И вот я возвращаюсь. Плещет вода. Светает. Из предрассветного сумрака с правого борта траулера проступают контуры «Трех братьев». Стоят. Как будто и не прошло столько лет. Да и что камням сто, тысяча лет!.. Чайки, сидящие на их вершинах, срываются и с криками летят к нам. Голоса у них сонные, сварливые. Вглядываюсь в знакомый пейзаж, прячу лицо в воротник куртки. Не поется мне. И на душе грустно, наверное, оттого, что возвращаешься в те места, где прошла твоя юность…