Николай Комаров - Холодный город

Том Хэд довольно часто извещал испытательную станцию и интересовался ходом работ.

Даже неответственные части холодильного оборудования, как, например, вал вентилятора, крылья его, подвески для труб, вентили и проч. испытывались в работе, и малейшее нарушение установленной нормы влекло за собой браковку.

— Мы должны выпустить отсюда, — говорил Комову Руддик, — только самое надежное, прочное, чтобы была полная уверенность в работе каждой части без отказа и долгое время.

Несмотря на необходимость интенсивной непрерывной работы в две смены, Том Хэд сохранил так называемые «свободные дни», отлично понимая, что отдых только повысит трудоспособность рабочих и инженеров.

Комов и Чарская встречались изредка урывками, но оба были довольны, что работают недалеко друг от друга.

— У меня седьмого будет свободный день, — сказала она Комову, направляясь к себе. — А у вас когда? Вот было бы хорошо, если бы совпали дни нашего отдыха.

— Да, конечно, — ответил Комов, — а я сейчас как раз вспомнил, как мы чудно провели вдвоем время, когда летали в парк.

— Знаете, — оживившись сказал он, — мистер Руддик может это устроить без всякого ущерба для дела, тем более, что из Нью-Йорка прибыл один из его прежних помощников.

Чарская кивнула ему своей хорошенькой головкой и исчезла за испытательными машинами, а Комов стал возиться с крыльями вентилятора системы «Вихрь», которые напоминали своей формой лепестки увядающих роз.

Через несколько дней Чарская говорила Комову по радиофону:

— Значит, завтра мы встанем рано утром, чтобы к 12 часам дня быть уже над Колтоном. Итак, завтра в 7.40 на станции подвесной дороги. Ложитесь пораньше, довольно вам увлекаться новыми книгами, — и голос Чарской замолк.

— А в самом деле надо лечь пораньше, — сказал себе Комов и открыл сильнее регулятор температуры, чтобы на ночь несколько освежить свою комнатку.

Комов жил теперь на заводе в «доме инженеров», который отличался от Бостонских отелей только своими более скромными размерами. Те же кнопки, которые вызывали из стен постель, стулья, умывальник. Было неуютно, и для человека не американской складки очень уж «механически».

Комов поэтому отдыхал глазами и душой, когда изредка после работы навешал Чарскую и сидел в ее маленьком кабинете.

На станции подвесной дороги было малолюдно.

Комов и Чарская подошли почти одновременно и невольно улыбнулись такому совпадению.

Через пять минут они уже плавно покачивались на мягких пружинах вагонных кресел и мчались с быстротой 180 километров к «городу будущего».

Мимо них проносились уже знакомые обоим картины; башни-приемники электрической энергии, ажурные мачты для электрических солнц и густая сеть проводов.

— Знаете, — начал Комов, — я теперь только вполне понял смысл и оценил мудрость фразы: «что пройдет, то будет мило». И мне, человеку XXII столетия, страшно захотелось сейчас поехать другим способом или примитивным поездом с локомотивчиком, который плюет в небо черными клубами дыма или еще лучше — на лошадях. Мне такая поездка представляется очень заманчивой, и я предпочел бы ее этому «пожиранию пространства». Нет, как-то невольно симпатия у меня к прошедшим временам, а не к будущим. Вероятно, сказывается моя «славянская натура»…

— А разве вам, — перебила его Чарская, — не нравится быстрота нашего века, кипучая деятельность, ускорение темпа жизни, которое проявляется не только в скорости возведения построек, авто, аэро, но и в прочих проявлениях внешних сторон жизни?

— Что же в этом хорошего, — возразил Комов, — когда даже душевные переживания человека, его чувства как-то ускорились в своем развитии и смене. Человек торопится теперь и жить и чувствовать. Занятому борьбой за существование, ему некогда отдаваться влечению сердца. Слово «любовь» в нашем веке утратило свой истинный смысл, и ее заменили теперь краткие вспышки чувственности.

— Да, — ответила ему Чарская, — я во многом согласна с вами, но ведь этого уже нельзя изменить. Жизнь — не поезд, ее не остановишь поворотом тормозного рычага и не пустишь на другой путь. Мне самой грустно оттого, что жизнь стала так прозаична, утилитарна: трудно чувствовать поэзию и красоту в этом неотвратимом шествии торжествующей техники.

— Все же, — перебил ее Комов, — мы, сохранившие запас ирреальных переживаний, мы — люди Востока (потому что славяне — это авангард Востока), еще можем пока чувствовать и понимать красоту и поэзию завоеваний гения человека. Но и у нас скоро атрофируется эта способность.