Олег Корабельников - К востоку от полночи

Несгибаемая Мария Николаевна не показывала ни малейшего признака усталости и по всей видимости собиралась бодрствовать до утра, а сам Оленев то и дело присаживался в кресло, вытягивал ноги, прикрывал глаза и по старой привычке представлял себе бесконечную равнину пустыни, барханы изжелта-розовые, три низких, один высокий, как четырехдольник в стихах, как ненавязчивая, умиротворяющая мелодия, растянувшаяся до горизонта, сливающегося с мутным, песочного цвета небом. Тогда он воображал себя птицей, парящей над пустыней в такт барханам, чуть выше, чуть ниже, песня без слов из одних гласных, закрытым ртом — растворение, расслабление, безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступный даже сну.

Он сидел во второй палате, наедине с Грачевым, медсестра вышла, из открытого окна несло прохладой. Оленев летел над песками, воздух топорщил перья, кто-то внизу поднял ружье и выстрелил.

Он не сразу понял, что это Веселов, топнув ногой по жестяному подоконнику, влез в окно и спрыгнул на пол. Машинально посмотрел на часы, было четверть четвертого утра.

— Час Быка, — невозмутимо сказал Веселов, отряхиваясь. — Чего, думаю, дома сидеть, чаи гонять. Все равно скоро на работу.

— Тебя же выгнали.

— Выгоняют только самогонку из бражки. Сказал же — час Быка. Рассвет на носу, того и жди бедствий и мировых катаклизмов. Машка там? Ну и ладно. Как тут делишки?

Оленев вкратце рассказал, что к чему.

— Ясненько, — сказал Веселов, приглаживая нечесаные лохмы. — Ждешь событий?

— Жду.

— Тебе виднее, тихуша. Сколько лет вместе работаем, а ни черта друг о друге не знаем. Это норма, да?

— Наверное, — неуверенно сказал Юра.

— Угу, — беспечно подмигнул Веселов. — Отсюда и сюрпризики. Чем помочь, а?

— Не нравится мне наша утренняя больная. Вроде бы все в норме, а...

— Чуешь, значит? Это бывает. По себе знаю. А иногда и обманывает чутье. Машке, что ли, не доверяешь?

— Кому еще, как не ей?

— Ну да, мы все через ее железные руки прошли. Воспитанники, выученики, мученики. Пыточная камера — или кости переломают, или без носа оставят. Или с носом, тоже не слабо. Грачев-то... Впрочем, о покойниках или хорошее, или ничего.

— Ты это всерьез?

— Слушай, когда я говорил всерьез? Только по утрам, когда душа пива жаждет.

— Ты ведь и пьяница понарошке. Куражишься, маешься, наговариваешь на себя черт знает что. Маскарад. Сегодня маску сдернул, а под ней, как в плохой комедии, другая маска. Кто ты, Веселов?

— А ты кто, везунчик? Может, пришелец, а?

— Не знаю, — честно сказал Оленев, — пришелец, ушелец, кабы знал, сказал. Мне скрывать нечего.

— Это тебе-то?

Веселов расположился на широком подоконнике, курил, пуская дым в открытое окно, болтал ногами, скреб небритый подбородок, а потом вдруг замер в нарочито драматической позе и поднял вверх указательный палец.

В кармане Оленева звякнуло стекло. Он опустил туда руку и нащупал пузырьки. За день он успел забыть о них. Ребионит. Лекарство, ведущее к жизни через очищение смертью.

— Чуешь? — театрально-сдавленным голосом спросил Веселов. — Там что-то неладно.

В соседней палате изменился привычный стукоток респиратора, негромкий, отчетливый голос Марии Николаевны давал краткие указания, забегали сестры.

— Я пойду, — сказал Оленев, — а ты лучше отсидись в парке. Тепло, не замерзнешь.

— Я свое отсижу, не беспокойся.

— Зачем вы покинули Грачева? — сухо спросила Мария Николаевна, переходящая в такие минуты с «ты» на «вы».

— Там все стабильно. Что у вас?

— Давление падает. Скорее всего, центрального генеза.

За скупой фразой Оленев прочитал так много, что ему стало по-настоящему страшно. Это означало, что центр в продолговатом мозгу, отвечающий за артериальное давление и деятельность сердца, нарушился, пошел вразнос, и если не принять экстренных мер, то... Он хорошо знал, что делается в таких случаях, в действия Марии Николаевны не вмешивался, все было правильно, выверено многолетней практикой, учтены последние монографии, статьи в журналах, но все это изобилие знаний, опыта, мастерства и решительности в конечном счете должно было привести к провалу. Рано или поздно.

— Не надо, — тихо сказал Оленев. — Я очень прошу вас, не надо.

— Что?

— Обычных методов применять не надо. Мы так не спасем.

— Еще один Грачев?

Вопрос был двусмысленный, но отвечать на него надо было однозначно.

— Это... моя родственница. Я имею право решать. Пока не поздно. Помните, Грачев вводил ребионит умирающему ребенку? Его последние эксперименты доказали, что существует четкая грань, когда еще не поздно. Анабиоз спасет ее. Даст время и больной, и нам справиться. Через час будет поздно.