Андрей Хуснутдинов - Господствующая высота

— Арис, ты сейчас поёшь, что твой поп.

— Нет, не как поп. Я говорю, что знаю.

— Ну и откуда ты знаешь то, что знаешь? Как надо и как не надо — не нам судить. У Мартына дед вон тоже в лагерях сгинул. И что ему — задрать штаны и к духам бежать? Да даже и по-твоему выходит: и Пошкус, и дед его получили то, что хотели. Ведь послал тебя Пошкус перед смертью? Послал. Из-за курева? Да. Но почему из-за курева? Оттого что курить хотел? Не-а. Оттого что смерти искал, маячил ей папироской. Твои слова. Лучше скажи, по чьим долгам сам тут кровя пускаешь.

— Tai ne tavo reikalas. [32] «Это не твое дело». ( литовск. )

Пригоршней я бережно, с болезненной усмешкой накрыл шишку на затылке.

— Gerai. [33] «Ладно». ( литовск. ) Тогда с какого хера ты лезешь ко мне?

Арис холодно рассмеялся.

— Я — лезу? А кто вчера подслушал меня?

— Я не подслушивал, а слышал . Под кайфом. Разница есть?

— Нет разницы. Это одно и то же.

— Вот оно как… Ну если ты знал, что тебя слышат, то почему не заткнулся сразу, а продолжал вещать?

— Я не знал еще тогда.

— Не знал еще тогда? А кто же знал тогда? Матиевскис? Папаримскис? О чем вообще базар, если ты не знал еще тогда? А сейчас откуда знаешь?

— От верблюда…

Я потолкал кулаком в ладонь.

— Ладно, герой. Можешь себе думать про донос Капитонычу, что хочешь. Мне, если честно, по барабану. Чужая душа — не дай бог вляпаться. Но я скажу, что сам думаю про вчерашнее. А думаю я вот что. Ты не только знал, что я слышу тебя из котлована, но обращался ко мне , а не к Матиевскису. Больше того: ты уже тогда знал, что землячок твой сдаст тебя с потрохами. И не боялся, а как раз добивался этого… Окей?

Стикс брезгливо фыркнул.

— Ну тогда скажи — зачем? Чтобы прийти сюда, в зиндан?

Я покачал головой.

— Нет, Арис, не в зиндан.

— А куда?

— В «бунгало».

— Зачем?

— Крови нюхнуть.

— Kam? [34] «Зачем?» ( литовск. )

— Вот уж не знаю, товарищ майор. Но — нюхнуть. Не чужой, так своей. А может, и того почище: чуда смерти. Ведь с этим фокусом , в отличие от кровушки, хотя и сопливой — ну от мордобоя под буру, — в последнее время полный швах.

— Что ты означаешь — нюхать кровь ? — серьезно спросил он.

— Военноозабоченных означаю. Типа тебя. Потому что повидал их, в Союзе еще. Тех, которые рвались в Афган, в учебке у нас просили заявления писать. Ну для порядка вроде. Так вот никого, кто накатал такие заявы, сюда не пустили. Никого. Завернули добровольцев всех до единого. И правильно сделали.

— Почему — правильно?

— Потому что в девяноста девяти случаях это были моральные уроды. Скажи: «Афган», — и их бьет, как дрочера на кулаке. Пули в башках свистят. Кровища — колом в глазах, что твой гной в прыще. Мозги на боковую. Одного прямо из казармы в дурку сдали, другой ушел с поста и пострелял каких-то колхозников с быками, все прочие закатывали истерики в своем узком кругу. То есть Афган для них — не долг и все такое, а «Зарница», БАМ с апачами, шанс дорваться до человечины и притом не загреметь на нары и не заработать вышака. Вот так вот…

Расстегнув гимнастерку, я подобрал панаму и, обмахиваясь ею, таращился в темноту под ногами и втихую, как перед зеркалом, корчил рожи. То бишь насчет девяноста девяти процентов, как и про то, что в учебке заворачивали всех волонтеров, я, конечно, приврал. Большинство наших курсантов-диверсантов были вполне вменяемые мужики, тот же Мартын, например. Но тогда, под землей, из-за Матиевскиса, стоило вспомнить, до чего легко и без обиняков его наушничество оказалось приписано мне, я загорелся во что бы то ни стало уесть Ариса. Ему, в свой черед, хотелось поддеть меня, ибо тем же серьезным тоном, каким спрашивал про кровь, он уточнил:

— Ты говоришь так про себя?

Рано или поздно этого напоминания о сумеречном существе, бегавшем с ножиком за духами, следовало ожидать. Да. Но я его не ждал. Пропустил, как хороший встречный крюк под-дых. Минуту-другую только открывал и закрывал рот. Не понимаю, как такое получалось у Стикса — давать знать одно, когда на словах он имел в виду другое. Ведь и самый намек на сумеречное существо не стоил бы ломаного гроша, если бы при том не возникало железного впечатления, что Арис был очевидцем моих безумных подвигов и знал про них больше, чем говорил. Надлежало, наверное, что-то немедля отвечать и опровергать, но, очарованный пустой догадкой о всевидении Стикса, я попросту потерялся. Арис, впрочем, и не рассчитывал на ответ. Постучав в решетку лопатой, он крикнул часовому, чтобы тот выпустил его в ташноб. [35] туалет. Спохватившись, я тоже полез до ветру.