Станислав Лем: Дневник, найденный в ванне

Здесь проказничал толстый большой палец, там все было пронизано детской шалостью... Но сквозь самозабвенное веселье они костяшками, краешками ногтей, подушечками, фалангами передавали что-то друг другу, от руки к руке, указывали... тыкали... в меня!

Я шел все быстрее, я почти бежал. Полчища рук поднимались на подставках высоко и низко, лежали вповалку, с пронзавшими воздух пальцами, судорожно сжатыми кулаками, белые, словно трупики, - от них рябило в глазах.

"Откуда все это? - думал я. - Почему столько рук? Зачем это? Почему это так? Ведь это бессмыслица, дурачество! Какой-то уродливый музей! А я принимаю все это на свой счет! Выйти отсюда! Уйти! Убежать..."

Внезапно из темноты появился мчавшийся на меня человек с лицом, искаженным пятнами света и тени, рот его был открыт, словно в истерическом крике. В последнее мгновение я успел остановиться, ударившись руками в холодную, гладкую, вертикальную поверхность зеркала. Я стоял перед ним, а сзади ждала мрачная, разделенная на аквариумы глубина, глухая, абсолютно мертвая, застывшая тысячами растопыренных ладоней, насмешливых, непристойных, мерзких жестов - это были восковые, налившиеся кровью жилистые руки безумия. Я прижался лицом к ледяной поверхности стекла, чтобы не видеть их.

И тогда она дрогнула, поддалась и пропустила меня. Зеркало оказалось поверхностью обычной двери, которая открывалась при нажиме. Я стоял в маленькой комнате, почти каморке, скупо освещенной, словно из экономии, двумя слабыми лампочками. Человек в пижаме, сидевший за канцелярским столом, зачищал пилкой ногти, близоруко держа их под самым носом. Локтями он опирался на груду бумаг.

- Присядьте, пожалуйста, - сказал он, не поднимая глаз. - Стул там, в углу. Полотенце с него можете снять. Вас ослепило? Это пройдет. Подождите минутку.

- Я спешу, - сказал я бесцветным голосом. - Как мне отсюда выйти?

- Вы спешите? Однако я советовал бы вам не торопиться. Вы нам что-нибудь изложите?

- Извините?

Он самозабвенно зачищал ногти.

- Здесь есть бумага и ручка. Я не буду мешать...

- Я не намерен ничего писать. Где выход?

- Не намерены?

Остановившись посреди движения, он посмотрел на меня водянистыми глазами. Я уже вроде бы видел его когда-то - и в то же время не видел. Рыжеватый, с маленькими усиками, подбородок отодвинут назад, выпуклости щек раздуты, сморщены, словно он прячет под ними орешки.

- Тогда давайте напишу я, - предложил он, возвращаясь к своей пилочке для ногтей. - А вы только подпишите...

- Но что?

- Показаньице...

"Вот тебе и раз!" - подумал я, беспокоясь о том, чтобы не стиснуть челюсти, поскольку выпуклость, образованная их мышцами, могла меня выдать.

- Не знаю, о чем вы говорите, - сухо сказал я.

- Ой ли? А пирушку помните?

Я молчал. Он провел ногтями по ткани одежды, покрутил пуговицы, проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул из ящика стола маленький, толстый, оправленное в черное томик, который сам раскрылся на нужном месте, и принялся читать:

- Параграф... гм... итак: "Кто распространяет слухи, пропагандирует либо иным убеждает других, что Антиздание как таковое не существует, подлежит наказанию в форме полной эклоклазии". Ну?

Он приглашающе посмотрел на меня.

- Я не распространял никаких слухов.

- А кто говорит, что вы распространяли? Сохрани Господи, ведь сами же вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и слушали. Или, может быть, у вас есть затычки, чтобы ими уши запечатывать? Но, к сожалению, наличие затычек тоже может быть наказуемо, ибо...

Он заглянул в том.

- "Если кто-то присутствует при совершении преступления, попадающего под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по происшествии N часов после его совершения показаний перед соответствующими органами, то он подлежит наказанию в форме эпистоклазии, если суд не усмотрит в его поведении смягчающих обстоятельств, исходя из параграфа "n" малое".

Отложив том, он уставился мне в лицо своими влажными, словно вынутыми из воды рыбьими глазами. Так он смотрел на меня некоторое время, пока наконец не предложил одним движением губ, таким незначительным, словно бы он выплевывал косточку:

- Показаньице?

Я отрицательно покачал головой.

- Ну, - просительно сказал он, обескураженный этим. - Малюсенькое показаньице?

- Нет у меня для вас никаких показаний.

- Крохотное?

- Нет. И, пожалуйста, перестаньте так себя вести! - крикнул я. Меня трясло от неудержимой ярости. Он заморгал очень часто, словно бы замахала крыльями застигнутая врасплох птица.