Карл Левитин: Жизнь невозможно повернуть назад

Карл ЛЕВИТИН

ЖИЗНЬ НЕВОЗМОЖНО ПОВЕРНУТЬ НАЗАД

ПУТЬ ВНЕШНИЙ

ПЕРВЫЙ ПИЛОТ

Экспедицию Разрешенных Экспериментов именовали этим громыхающим словосочетанием только в официальных документах. В просторечии на любой дальней космической трассе её называли не иначе как "брачной конторой", случаи, когда пилоты ЭРЭ не женились бы друг на друге, можно было пересчитать на кнопках скафандра. Знаменитый параграф 26, составленный безвестным бюрократом в незапамятные времена, соблюдался неукоснительно, а он требовал "гетерогенного в половом отношении состава экипажа при сохранении фертильного возраста всех его членов вплоть до конца планируемого эксперимента с целью обеспечения возможности воспроизводства популяции при экстремальных условиях". Эта дикая тарабарщина означала всего-навсего, что в случае аварии, когда вернуться домой не удастся, инструкция требует, чтобы звездолетчики обзаводились потомством, которое впоследствии разрастется и каким-то образом сумеет связаться с Землей. Ответственность за выполнение этого, как и других бесконечных пунктов "Наставления по осуществлению экспериментального полета", лежала на первом пилоте.

Борис Рольсен, первый пилот "Чивера-2923", меньше всех думал об этом дурацком параграфе, когда его корабль входил в сектор, где, согласно все той же инструкции, следовало взломать нелепо огромные сургучные печати на контейнере со спецкассетой и вставить её в коммуникатор, "обеспечив невозможность приема данной информации кем-либо из членов экипажа или утечку её вне корабля". Рольсен усмехнулся, прочитав этот очередной шедевр уставной мудрости, высветившийся на экране, как только он запросил корабельную машину. На парсеки вперед, назад, а также во все иные стороны локаторы интеллекта показывали полный ноль. Большего захолустья невозможно было отыскать во всем многострадальном космосе. Что же касается экипажа корабля, то второй пилот Энн Моран пребывала в данный момент, в полном соответствии с программой полета, в анабиотической ванне, куда он отправил её неделю назад, что по земным понятиям составляло... Не хотелось даже думать, сколько земных месяцев промелькнуло за эти семь дней. Других членов экипажа на "Чивере", естественно, не было.

Все так же криво усмехаясь, Рольсен привычно положил правую руку на считывающее устройство сейфа и набрал нужную комбинацию букв. её вычурное, какое-то детское и вместе с тем грозное звучание в который уже раз вызвало в нем глухое раздражение, но корабельный мозг, сличив рисунок на пальцах с эталоном, хранящимся в памяти и прочитав короткие слова-пароли, уже распахнул дверцу сейфа. Рольсен достал контейнер, облепленный печатями, послушно отключил все каналы внутренней и внешней связи и нажал клавишу "Прием". Прошла знакомая еще по курсантским годам игривая мелодия первой секретности, далее, после паузы, - совсем уж легкомысленная песенка, означающая "секретность два". Рольсен невольно насторожился. И тут прозвучал мотив, - он слышал его всего два раза в жизни, - откопанный неусыпными конспираторами из отдела спецритуалов где-то в глубине веков. Значит, наступало нечто чрезвычайное. В центре каюты материализовался Главный во всем великолепии своего парадного мундира. Лицезреть его даже в штатском почиталось за большую честь, а тут он стоял, положив руку на кобуру бластера. Рольсен инстинктивно встал во фрунт, вытянув перед собой обе руки в уставном приветствии. Главный повернулся к нему, мелодично звякнули на груди бесчисленные стартовые жетоны, заскрипела портупея из чистой кожи. Не хватало разве лишь бриллиантовой булавки, вручаемой командорам при присвоении звания, но даже отпетые пижоны из военно-астрономического управления не решались носить её из-за несусветного блеска. Голограмма была так хороша, что на миг Рольсену показалось, будто и в самом деле из черного космоса в каюту корабля шагнул его начальник - мудрый, сильный и бесстрашный человек, которого все они побаивались - скорее по традиции, чем по какой-либо разумной причине.

- Садись, сынок, - сказал Главный. - Садись, мне надо многое тебе сказать.

Рольсен обалдело опустился в кресло. "Сынок"? Стабильные квазары! Он, конечно, ослышался.

- Да, второй лейтенант Рольсен, - продолжал Главный с той же непривычной для него интонацией. - Да, и устав имеет свои границы. Сейчас, когда ты слышишь и видишь меня, я уже покоюсь где-нибудь на нашем армейском кладбище, а на стене в моем кабинете стало одним портретом больше. Но не это заставляет меня говорить с тобой без чинов и званий. Наступил момент, когда я не могу больше тебе приказывать. Мне не хватает ума, быть может, силы воли. Но главное - я боюсь.