Вл Лидин - Повесть о многих днях

В семь, на резвом извозчике, под звяканье сбруи, она ехала к Нине. Москва была прежняя: талая, мальчишки продавали мимозы, желто-пыльные в иодоформе. У Нины в гостиной, с бюстом коненковским, с розово-аляповатыми цветами Кончаловского в смуглой раме - в креслице сидел, вытянув ноги, Крушинский, подтощавший: желтый автомобиль его сменялся постепенно: сначала лихачами, потом резвыми извозчиками, потом просто ваньками - сивая кобыленка плелась, как попало, в низких санях сидел в мягкой мерлушковой шапке, с крашеной бородой - покровитель художников. За обедом профессор-богослов поднимал тост за Россию Богородичную, - все поднялись, чокнулись. Война затягивалась, русские войска отступали: раздетые, голодные, безоружные. Профессор поливал блин закладывал сметаны, семгу закатывал, говорил, поднимая вилку, о Платоне Каратаеве. Нина после обеда повела показывать лазарет: лазарет был в зале с лепным потолком. Раненые лежали, сидели в холщевых халатах, бродили с костылями; вошли всей толпой - во фраках, в открытых платьях - запах шипра, кельк-флера пронзил иодоформ, - раненые поднимались, поворачивали головы с черными глазами, небритыми подбородками. Кофе после осмотра пили в гостиной - адвокат убедительно, жестом округлым, доказывал, что проливы России необходимы - рисовал в воздухе пальцем: Черное море, проливы. Кофе в чашечках дымилось; мимозы в высоких вазах сыпали желтую пыль. Нина собрала дам вокруг, рассказала таинственно, что в Лефортове появился ясновидящий: предсказал всю судьбу, напомнил из прошлого даже то, что забылось. Дамы загорелись, решили на утро поехать, - Крушинский обещал машину из Земского гаража.

На другой день, под солнцем февральским ехали: Мэри, Нина, Крушинский. Раненые из лазаретов выползали на солнце; афиши на стенах взывали о военном займе: в Благородном собрании в пользу инвалидов, раненых жертв войны - было аллегри: за серебряными самоварами дамы улыбались неживыми прическами работы Жанов, Жозефов, Базилей, красными губами, вырезом с мягкой межой. Солдаты с фляжками, с сумками перегородили дорогу: шли на вокзал с терпким духом пота, овчины, сапог. Автомобиль из Земского гаража с красным крестом ехал дальше: в Лефортово. В снегу, в серебре еще показались сады Лефорта, Военная гошпиталь с Сенекой, с чашей в руке и змеей вокруг палки у входа: ясновидящий жил у Немецкого кладбища.

Дамы поднялись по скрипучей лесенке; в низких комнатах было жарко, в окнах на вате лежала пестрая шерсть. Мэри в комнату соседнюю вошла первой, поклонилась. Ясновидящий предложил сесть на стул; на пустом столе перед ним лежал костяной шарик. У ясновидящего голова была выбрита, прорастала густым синеватым волосом; губы под черными усами были красные: подбородок синий, глаза магнетические. Мэри села напротив - ясновидящий взял ее за руку, стал смотреть на шарик, сосредоточился, просил задавать вопросы. Мэри спросила, что ее ожидает. - Путешествие и неожиданная встреча. - Чем кончится война? - Поражением. - Что ожидает Россию? Распад, потом соединение, снова распад и соединение, уже на всегда. Все было необычайно, туманно-магнетические глаза блестели. Мэри, Нина возвращались задумчивые, Крушинский был оживлен - ясновидящий обещал ему скорую удачу, богатство: без денег изнывал, в Стрельне еще от одних опечных денег до других тянул счет. В аллегри колеса вертелись, бумажки-пустышки развертывались, - певцы, блистая выгнутой грудью, пели, толпа двигалась, жаркая, липкая, пила, путалась в серпантине, багровела лицами; счастливца, выигравшего корову, качали. Из аллегри везли дальше: в кабаре, с стеклянным потолком, освещенным: внизу сидели, задирали головы - наверху танцовали в одних легких юбочках... Везли дальше, к Трубной, - лихачи стояли рядками, лошади в зеленых попонах, в воротах матовые двери чуть светились: тайно, призывно, томительно.

Полки: 13, 24, 7 стрелковые сползали: обмерзшие, беззащитные, разбитые; позади были снега, ущелья, бои. Раненых, обмороженных бросали. В деревнях ловили евреев - в лапсердаках, бледных, голодных: обвиняли в шпионаже; утром двое казаков верхами гнали к околице. Измена была всюду - от измены все гибло, катилось вниз, - солдаты знали, что все от измены. Обозы полков перехватили, шли без обозов, дни были трудные: в тумане, в инее. Прапорщика Колпакова везли в двуколке: в животе был шрапнельный осколок. Прапорщика трясло, бросало - синий, закусив губы, он стонал, кричал, затихал; на привалах рану перевязывали, липкий от пота, он обмирал, скрипел зубами; к вечеру третьего дня, после тридцативерстного перехода, рана начала пухнуть; фельдшер разматывал бинт: рана по краям была темная, черноватая; фельдшер успокоил, перевязал, отошел, перекрестился. Черное пятно за ночь переползло с живота под сосок левой груди, - прапорщик Колпаков трясся, мертвел, плакал. На пятый день, в галицийской деревушке, сожженной, его хоронили; песок, глина желтели; в досчатом гробу лежал - с синим лицом, синими губами, прилизанными височками: успокоенный. В чемодане его ехали дальше: бритва, папаха, рубаха с меткою В, томик Блока, три письма: недописанных. Утром священник кадил: в длинных рвах глинистых лежали с голыми пятками - сапоги снимали, русоволосые, белокурые: прапорщики армейские, мужики костромские, переправившиеся в иную губернию: не голодающую.