Джефф Райман - Детский сад

«НОЛЬ! — задорно скандирует толпа. — МИНУС ОДИН! МИНУС ДВА!»

Огни вспыхивают по цепочке, один за другим, а Милена разрывается на тысячу сущностей, тысячу моментов, в каждом из которых «сейчас» — это иной, обособленный мир, а все моменты ее жизни летят стремглав быстрокрылыми птицами, каждая по своему маршруту. Причины и следствия недостаточно, чтобы свести мир воедино.

Рай присутствует всегда и везде, точно так же, как и ад. Время смешивает, сближает их настолько, что спасение и проклятие становятся фактически едины. Память — это значит быть вне времени. Она способна их разделить. Память показывает нам, что значит рай — когда больше ничего не происходит, не наслаивается. Она являет нам тот миг, когда заветное желание наконец исполнено и исчерпано до дна, после чего удерживает то, что любит, навсегда, соприкасаясь с ним отныне в извечной связи. Память порабощает нас, дотошно сохраняя весь наш ужас, притягивает магнитом и припаивает нас к нему. Память — это чистилище. Чтобы быть спасенным или проклятым, надо находиться вне времени. Надо шагнуть за пределы этой жизни.

— А-а-а! — голосила Милена, раскачивая и маша немощными своими руками-веточками. — А-а-а! — кричала она разом и от боли и от радости.

Она впервые встретила Майка Стоуна. Познакомилась с Троун Маккартни. Ее пронзила взглядом Аптекарша, а Жужелицы стайкой фламинго засеменили по илистому дну реки у Набережной. Милена остановилась перед Максом. «Большая серая книга. Что вы с ней сделали, Макс?» К ней подошел Нюхач Эл: «Человек — вселенная в миниатюре, — говорил он. — Память в действительности напоминает тенета. А подо всем этим — огонь. Там просто жжет».

Танцующие аккуратными рядами китайские принцессы синхронным движением грациозно поднимали веера перед гигантским крабом на троне. Король из «Бесплодных усилий любви» смотрел на нее распахнутыми глазами, и слезы текли по его чумазому лицу. «Все съедобное плачет, — страдальчески говорил он. — Кофе мучается, кричит». Торговка игрушками нараспев хвалила зеркальные линзы громким чистым голосом:

«Вещь, что нам доверена, историей проверена!»

Министр Мильтон рухнул лицом в крабовый салат. «Я думаю обо всех вас, — говорила Люси, — как о каких-нибудь цветах в моем саду». Откуда-то доносился шум геликоптеров.

Огонь, расправляя горячие крылья, охватывал жизнь Милены, воспламеняя одну за другой веточки ее нервов. Возможно, они ветвились по кодам «да-нет» или «один-ноль», но общая схема-матрица вела к чему-то густому и жидкому, как магма.

«Я всхожу подобно дереву, все более и более мелкими веточками, каждая из которых — очередное “я”. Но корни утеряны, корни всего моего мира утрачены. Нервы сдают, и язык от этого путается. Грамматику от этого коробит. Вот уж и впрямь Неправильная Морфология».

— Потому что Прошлое — это ты, — говорит откуда-то Рут. «Сейчас?»

Очищающий пожар бушевал в ней, освещая память.

Чистилище.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как она стоит на перроне в Чехословакии. Она держалась за руку матери. За навесом платформы, на самом-самом конце железнодорожных (точнее, сделанных из розового коралла) путей мерцала звездочка. Звездочка эта, медленно увеличиваясь, двигалась к ним. Милену охватывало небывалое волнение.

— Тфшш-тфшш, тфшш-тфшш, — изображала Милена поезд.

Заходя на станцию, поезд с большущими каучуковыми колесами озабоченно шипел, лязгал и поскрипывал. Вагоны тянулись за локомотивом, как хвост гусеницы. С карканьем кружили над соседним полем вороны.

Поезд был большой, сильный и добродушный, каким был когда-то ее отец. Как будто это он снова вернулся. Раздавался громкий, добротный стук-бряк, будто это отец рухнул на диван и затеял игру с маленькой Миленой. Только вот между ней и поездом находился зазор. Какая-то брешь, темная и большая; Милена даже могла в нее ненароком провалиться. Ведущие в поезд ступеньки были большие, выше ее ростом, — взрослые ступеньки, не рассчитанные на детей.

Вот мать подняла Милену, как она в свое время делала, передавая ее в руки отцу. При этом она сказала: «Поднимаемся! Ну давай шагай: раз, два».

— Nastupajem! Raz, dva.

«Она говорит не по-английски, — изумленно поняла Милена Вспоминающая. — Она говорит по-чешски, а я понимаю каждое слово. Даже лучше, чем я когда-либо понимала английский. Английский язык не такой: он не влечет, не захватывает меня. Английский — другое измерение, иная вселенная. Чешский язык, чешское время, чешское мировосприятие. “Поезд” — “Train”: разве можно его сравнить с чешским “vlak”. “Train” — это что-то до оскомины британское, скучновато надежное, какое-то обыденное. То ли дело “vlak” — в этом есть что-то резкое, грубовато-мощное; оно везет тебя в город, где так много всего увлекательного. А раз “vlak” — понятие уже само по себе значительное, то покинуть вокзал так просто, незаметно он не может. Нужно, чтобы там непременно толпился народ и все махали на прощанье платками. Чтобы из окон высовывались руки и головы женщин и чтобы напоследок обнимались и спешно давали провожающим какие-нибудь срочные наказы или советы. “Верните мои книги!”, “Не забудьте сказать Юлиане, чтоб обязательно проведала тетушку!” Как будто эти люди расстаются навеки и никогда уже больше не увидятся».