Михаил Болле - Мой Демон

Впрочем, так ли уж беспочвенны были эти обвинения? Ну да, она поверила уверениям Никиты, что они «просто покатаются», но кто заставлял ее оставаться у Монро после того, как началась самая настоящая оргия? Не было никаких сил встать и уйти? Так не надо было напиваться шампанским!

Устав от самообвинений, Наташа с раздражением задумалась о Сергее. А не слишком ли много он себе позволяет, врываясь к ней в спальню и устраивая сцены?

«Вот ведь бесцеремонный кретин! Если он и дальше будет себя так вести, то пошлю его к черту!» – решила она и наконец-то заснула.

Вечером все участники этих бурных событий снова встретились на репетиции. Встретились – и тут же отвели глаза, ничего не сказав друг другу. Наташа прошла в

зал, а Сергей поднялся на сцену и лег на диван, после чего, по приказанию неугомонного режиссера, его немедленно опутали цепями.

– Эти цепи будут символизировать грехи, которые всю жизнь опутывали Пушкина с головы до пят, – пояснил Воронцов. – И по мере продолжения исповеди они будут отползать от поэта, как змеи. Для этого Данзас и д’Аршиак станут тянуть из-за кулис за привязанные к цепям лески…

В этот момент в зале появился запыхавшийся Никита. Извинившись перед режиссером, сурово покачавшим головой, он быстро прошел в зал и сел рядом с Наташей. Заметивший это Сергей побагровел от ярости, и перед его глазами ускоренными кадрами замелькали картины сегодняшнего утра. Вот он покупает букет алых роз и едет к дому своей невесты, мурлыкая под нос любимый отрывок из Первой симфонии Чайковского. Но прямо перед подъездом его обгоняет желтое такси. Никита выходит первым, помогает выйти Наташе, потом целует ее в щеку, и она тут же забегает в парадное. Затем мерзавец Барский садится обратно, и такси тут же уезжает.

Разъяренный Сергей пытается его преследовать, но не справляется с управлением, и колеса вязнут в сугробе. Тогда он выскакивает из «кореянки», втаптывает розы в снег и кричит: «Будь ты проклят! Скотина! Подонок! Ненавижу тебя!»

Естественно, что после таких воспоминаний ему стоило больших трудов сосредоточиться на разглагольствованиях режиссера:

– Итак, Александр Сергеевич, теперь о главном. Вам надо понять, что после дуэли в Пушкине умер безрассудный ревнивец, действовавший под влиянием страсти; и родился человек новый, посылающий христианское прощение врагу и смиренно принимающий смертное страдание.

– Вы действительно думаете, что он полностью простил Дантеса? – глухо пробормотал Пушкин-Сергей.

– Конечно простил! И этот смертный бой Пушкин безусловно выиграл – но не ценою чужой жизни, а ценою своей собственной. Бог не позволил ему убить человека, зато своей смертью поэт искупил все предыдущие прегрешения.

– Я бы так не смог!

– Нет, ты сможешь, еще как сможешь! – пылко перебил режиссер. – Иначе и не стоило браться за эту роль. Да ведь и Пушкину было нелегко. Вспомни, как яростно он хотел убить Дантеса, а ведь согласно христианским установлениям участие в дуэли вообще преступно, а смерть на дуэли приравнивается к самоубийству.

– Все правильно, – неожиданно вмешался Донцов, – поэтому когда к митрополиту Петербургскому Серафиму обратился устроитель похорон граф Строганов, то иерарх отказался отпевать Пушкина. Более того – он вообще не хотел разрешать церковные похороны!

– Верно, – кивнул Воронцов, – хотя похороны с отпеванием все-таки состоялись. Однако мы сейчас говорим о другом. Нам надо увидеть Пушкина, – и он указал на Сергея, – в момент священного таинства, когда на него снисходит благодать Святого Духа. Причем священник, – и режиссер обернулся к стоявшему рядом Донцову, – является не свидетелем, а проводником между Богом и Пушкиным, ходатайствуя перед первым за страждущую душу последнего. Итак, начали, репетируем приход отца Петра.

Повинуясь знаку Воронцова, «священник» опустился на стул рядом с лежащим «Пушкиным» и поздоровался.

– Здравствуйте, святой отец, – тяжело отвечал тот.

– Я пришел исповедовать вас и причастить.

– Знаю, и давно готов к этому.

– Но прежде чем я начну читать молебный канон ко Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице, хочу спросить: не припомните ли вы каких-либо грехов, забытых или утаенных, или злобы на ближнего и прочих?

Сергей глубоко задумался, отчего возникла долгая пауза.

– Вам трудно говорить? – участливо поинтересовался «отец Петр».

– Да, трудно. Я грешен, но грех мой не в злобе или преступлении, а во мне самом.