Александр Карнишин - Еще вчера была война

— Комиссар! — кричали на него немцы.

И только выбежавшая на крики мама и выкарабкавшаяся наверх бабушка отбили его, показывая руками, что он еще вот такой, что маленький он еще. Дяде Толе было тогда семнадцать.

В убежище постоянно заглядывали немцы, и поэтому дядя Толя поселился отдельно. Они с Колей выкопали другое убежище, попроще и поменьше, в овраге, прямо в стенке. И Коля тоже стал там ночевать. Там был свежий воздух и не так душно.

Уже никто не боялся мин и снарядов, узнавая издали, кто стреляет и чем.

Самым же страшным был голод.

Ели один раз в день. Очень редко, когда два. И этот второй обычно был чаем — пустым кипятком, заправленным сушеной морковкой. Голод был мучительным. И мучительнее всего было ждать с утра, что же найдут Коля с дядей Толей по старым огородам. Дедушка уже не мог ходить далеко, у него начали опухать ноги.

Очень боялись мародеров, потому что они могли не только взять, что угодно, но и убить. Мама была молодой, всего тридцать пять. Она одевалась под старуху и мазала лицо сажей.

Поток беженцев со стороны Сталинграда не уменьшался. Каждый день мимо развалин дома по улице шли группами и по одиночке куда-то в степь. Говорили, что в Гумраке есть место, где кормят, а потом отправляют дальше, туда, где есть еда и жилье.

Несколько раз приходили мародеры, причем явно не немцы. Немцы, заглянув в убежище и поморщив носы, видя нищету, уходили. А эти, другие, протыкали узлы с барахлом тонкими прутьями, похожими на велосипедные спицы. Видимо, думали, что там прячут какие-нибудь драгоценности. Один в немецкой форме, скорее всего не немец, а русский или украинец, бесцеремонно вытолкнул всех из убежища и начал выбрасывать узлы и узелки и разбрасывать одежду. Узелки с остатками манки, пшена и крупы развязывал и все высыпал на пол убежища, не обращая внимания на плач мамы и укоры бабушки.

Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.

— Ты, видно, не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!

Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.

— И ты кричала?

— Да. Просто "а-а-а" тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. У него винтовка — мог и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок…

— А потом что?

— А потом мы "переехали". Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут — как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.

— Погоди, ба! Я сейчас наступление подготовлю, — снова убежал Димка.

У него уже наступление. А у нас тогда до наступления было еще очень далеко

…Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.

А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе — он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.

Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.

Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была — этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших — оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить будет некому. Всю семью фельдшера завалило в погребе. Никто не спасся.

Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей. Мама с дедушкой толкнули сзади.