Филип Дик: Лейтесь, слёзы...

— Мой сотрудник запишет ваши показания, — сказал Бакман. — Идите в те голубые кабинеты, куда вас раньше приводили. — Бакман указал пальцем. — Видите его? Вон там? Мужчину в однобортном пиджаке с желтым галстуком?

— Могу я сделать признание? — спросил Ясон Тавернер. — Я признаю, что находился в доме, когда она умерла, однако не имею к этому ни малейшего отношения. Я поднялся наверх и нашел ее в ванной. Алайс пошла туда за аминазином. Чтобы нейтрализовать мескалин, который она мне дала.

— Ясон увидел только скелет, — подхватила женщина — очевидно, Хильда Харт. — Из-за мескалина. Можно оправдать его на том основании, что он находился под воздействием мощного галлюциногенного препарата? Разве это его по закону не оправдывает? Он же не контролировал свои действия. А я тут вообще ни при чем. Я даже не знала, что Алайс умерла, пока не прочла сегодняшнюю газету.

— В некоторых штатах, может, и оправдывает, — сказал Бакман.

— Но не здесь, — вяло произнесла женщина. С пониманием.

Появившись из своего кабинета, Герб Майм быстро оценил ситуацию и сказал:

— Я оформлю его и запишу их показания, мистер Бакман. А вы отправляйтесь домой, как мы и договаривались.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. — Где мое пальто? — Он огляделся, но не нашел. — Боже, как холодно, — сказал он. — Ночью здесь отключают отопление, — объяснил он Тавернеру и Хильде Харт. — Мне очень жаль.

— Доброй ночи, — сказал ему Герб.

Войдя в подъемную трубу, Бакман нажал кнопку, запиравшую дверцу. Пальто при нем по-прежнему не было. Возможно, мне следовало прихватить черно-серого, сказал он себе. Велеть какому-нибудь ревностному курсанту низкого звания отвезти меня домой или, как предложил Герб, в один из хороших мотелей в центре города. Или в один из новых звуконепроницаемых отелей возле аэропорта. Но тогда мой шустрец остался бы здесь, и я не смог бы завтра утром полететь на нем на работу.

Холодный воздух и тьма на крыше заставили Бакмана вздрогнуть. Даже дарвон не очень-то помогает, подумал он. Голова по-прежнему болит.

Открыв дверцу шустреца, Бакман забрался туда и захлопнул дверцу за собой. Внутри еще холодней, чем снаружи, подумал он. Господи боже. Он завел мотор и включил обогрев. Из напольных вентиляторов подул ледяной воздух. Бакман затрясся. Мне полегчает, когда я доберусь домой, подумал он. Затем он взглянул на свои наручные часы и обнаружил, что уже два тридцать. Неудивительно, что такой колотун, подумал он.

Почему я выбрал именно Тавернера? — спросил себя Бакман. Почему из всех шести миллиардов людей, что живут на планете, я выбрал этого конкретного человека, который никому не причинил вреда, ничего такого не сказал и не сделал — только позволил, чтобы его досье попало в поле зрения властей? Вот в чем тут соль, подумал Бакман. Ясон Тавернер позволил себе попасться нам на глаза. А ведь хорошо известно — стоит тебе хоть раз попасться на глаза властям, тебя уже никогда не забудут.

Но ведь я могу, как заметил Герб, отцепить его с крючка, подумал Бакман.

Нет. Опять приходится говорить нет. Кости легли еще в самом начале. Даже раньше, чем кто-то из нас успел приложить к ним руку. Вот так-то, Тавернер, подумал Бакман, ты с самого начала был обречен. С самого твоего первого шага наверх.

Все мы играем роли, подумал Бакман. Занимаем определенное положение — кто-то высокое, кто-то низкое. Кто-то обычное, кто-то неопределенное. А некоторые — причудливое и словно нездешнее. Кто-то зримое, кто-то смутное и вообще незаметное. Роль Тавернера сделалась в конце концов слишком крупной и заметной — и именно тогда, в конце, ему надо было принимать решение. Если бы он смог остаться там, откуда начал: остаться маленьким человеком без необходимых УДов, в кишащем вшами и крысами трущобном отеле… если бы он смог там остаться, ему удалось бы вырваться… или в худшем случае загреметь в исправительно-трудовой лагерь. Но Тавернер сделал другой выбор.

Некая иррациональная воля внутри него заставила Тавернера выдвинуться, стать известным и знаменитым. Все в порядке, Ясон Тавернер, подумал Бакман, ты снова известен и знаменит, как и раньше, но еще лучше и в несколько другом ключе. В каком-то смысле все это служит высшим целям — целям, о которых ты ничего не знаешь, но которые должен просто принять на веру. Когда тебя будут опускать в могилу, твой рот будет все еще раскрыт, задавая немой вопрос: «Что я такого сделал?» Так, с раскрытым ртом, тебя и похоронят.

И я никогда не смогу тебе этого объяснить, подумал Бакман. Смогу только посоветовать: не попадайся в поле зрения. Не вызывай у нас интерес. Не вынуждай нас узнать о тебе больше.