Татьяна Михайлова: Проект «Сколково. Хронотуризм». Книга 2

Ведь и вправду сплоховал Яков. Хорошо, что другой кто-то нашелся, а то бы… Нет, отписывать рассказ следует не с начала.

А начало было такое. Яков вышел из кабака. Просидел он там час или около того, выпив всего одну чарку меда. Подьячий не жаловал хмельного зелья, так как даже с малого хмеля лицо у него шло красными пятнами, а спустя недолгое время начинал болеть, словно стукнутый, затылок.

В кабаках Яков тянул питье неторопливо, прислушивался к разговорам, да и сам заводил беседы. Иногда случалось просидеть не без пользы — ведь кого только не заносит в питейные дома, у кого только не развязываются языки, кто на кого только не жалуется.

Но на этот раз ничего путного выведать не удалось. Да еще чуть было не влип в историю с детиной в потертом монашеском платье. Детина сидел на скамье за столом напротив, пил молча, оглядывался, сверкая глазами под густыми, сросшимися на переносице бровями. Потом впился взглядом в Якова, залпом влил себе в утробу остатки водки, которой, видать, вылакал уже немало, и вдруг, вытянув вперед волосатый палец, гаркнул:

— Бес, сорок хвостов тебя опутай! Бесяра! Приполз змеина народ православный смущать! Русь древнюю сатане с Никоном-патриашкой продали! Тремя пальцами, аки кукишем, рыла свиные крестите!

Детина поднялся, без труда дотянулся до Якова, сгреб его за кафтан и занес над головой правую руку с глиняной кружкой.

— В ад тебя, беса, загоню, откель ты явимши!

И худо пришлось бы Якову, не смог он бы даже до шапки дотянуться и водрузить ее на макушку, чтобы смягчить удар, но молодцом выказал себя целовальник. Подлетел, взмахнул плетью и огрел, гикнув, детину по руке. Кружка упала на земляной пол кабака. Целовальник с ярыжкой навалились на возмутителя, придавили его к столу. На помощь им пришли больше в поисках потехи кое-кто из кабацких людей. Отпихиваясь от наседающих, крутящих ему руки, детина в монашеском одеянии сотрясал кабак громовым голосом:

— Вариться в котлах адовых будете, никониане-блудодеи! Глотки поганые вам свинцом зальют!

Пока под визг и хохот гулящих жонок возились с захмелевшим старовером Яков поспешил выскользнуть наружу. После прокисшего воздуха кабака хорошо было вздохнуть полной грудью.

Улицу, по которой подьячий направился к площади, не покрывал деревянный настил и под подошвами хлюпала грязь, размоченная утренним дождем, перемешанная с конским навозом. Взгляд Якова привычно блуждал по сторонам. Еще далеко было до вечернего успокоения и встречные люди, за малым исключением, или находились при делах, или направлялись по делам, а не шатались праздно. Мимо проезжали, погромыхивая, груженые и порожние подводы. Со двора стрелецкого сотника, пересмеиваясь, вышло с дюжину стрельцов, вооруженных бердышами. Должно быть, получив наказ, отправились на одну из башен стоять дозор. На крыльце дома купца Ерошина схватились две жонки. Из-за чего они сцепились, понять было невозможно, бабы, не поминая уж причину, лишь самозабвенно бранились: «Тобой бы полы мести, грязнее не будешь, а пахнет от тебя, как от выгребной ямы», «Ах ты колода толстомясая, корова недоенная, кура рыжая, а рожа у тя — лошадиная краше». Мужики, глиномесы и каменщики, возводящие на купеческом дворе кирпичный сарай, побросали работу и наблюдали за сварой, похохатывая и подзуживая неполадивших баб вцепиться друг другу в волосы. «Если б не знать, что в Яике нахожусь, то принять можно за любой город», — пришло на ум Якову.

В назначенных ему боярином Пушкиным городах Яков Михлютьев проводил по месяцу, за месяц все вызнавал и ехал далее. Выдавал он себя за грамотея, который вдобавок умеет вести счет имуществу, прибыткам и убыткам и ищет к кому бы наняться. Всегда имелся повод заглянуть на любой двор, хоть на воеводин, завести беседу с любым человеком. А на крайний случай в кафтанную полу была зашита охранная грамота от боярина Пушкина.

Тот человек вышел из переулка… Да, кажется, из переулка. Или со двора кузни? Не углядел Яков точно. Может, происшествие с монахом, чуть не полученный по голове удар тяжелой кружкой лишили Якова внимательности. Или на глупых жонок отвлекся. Но не уследил, откуда вывернул тот человек. Увидел уже перед собой в пяти шагах.

Человек тоже двигался в сторону площади. Высокий. В посадской сермяге, рукава которой не доходили ему до запястий. На макушке болтается заячья шапка с подпалинами, норовя слететь от встрясок при ходьбе, так как мала. Затылок брит, волосу, похоже, и под шапкой совсем мало. То ладно, но порты… Переведя взгляд на штаны — сермяга прикрывала их до колен — Яков от удивления пробормотал под нос: «Эко диво!». Сначала подьячий подумал, что встреченный им мужик валялся на мокром лугу, где зазеленилась от травы ткань его портков и налипли листья. Потом, вглядевшись, понял, что это материя так разрисована: в зеленые пятна, в желтые разводы, в черные круги. «Откель такие?» — подумал Яков. Не меньше поразили его и невысокие сапоги, в которые были заправлены потешные штаны. Странной, незнакомой выделки кожа, и — усмотрел Яков, зайдя сбоку — сапоги те разрезаны спереди и стянуты черными же, узкими завязками. Отверстьица, в которые просовывались завязки, поблескивали, словно туда был вставлен металл. «Чья работа? — недоумевал Яков. — Турецка, что ли? А подошва-то какая толстая и не деревянная, ишь как гнется».