Александр Тюрин - Проблема №1

Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в какой-то люк, сделался вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу, будто бумажный. Далекие точки стали близкими, петропавловская игла чуть не наколола меня, как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало. Крыши домов то наплывали на меня, то удалялись. Наконец я разобрался с планировкой местности и выискал… строительный кран рядом с высотным зданием на Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж отчаянно рябил перед глазами, и новое тело давало о себе знать неприятными ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой пиджак с чужого плеча и узкие брюки с чужой задницы.

Наконец рябь улеглась - так и есть, сижу в кабине, а город уже развернулся из трубочки обратно в плоскость и зажегся огоньками. Поорудовал рычагами - надо же, чего я умею! - и без особого шума вывернул стрелу вплотную к крыше интересующего меня дома. Там голубела подмазанная светом занавеска мужеложца. Задача была предельно ясной, вектор уничтожения уткнулся в жильца этого дома - мягкоголосого педика Антона.

А потом начались альпинизм со скалолазанием. Несмотря на то что я к высоте обыкновенно отношусь с почтительным ужасом, стал по трапу еще выше взбираться. Потом двинулся приставными шагами по косым перекладинам стрелы навстречу крыше, наблюдая за нижней бездной без особого уважения. И вот соскок без грохота с высоты в пару метров на кровлю. В рюкзаке нашелся моток веревки и термос, привязанный к ее концу. Я почему-то был уверен или может вспомнил, что в емкости - сжиженный газ. Сейчас кислота как раз разъедает затычку и очень скоро через образовавшуюся щель пойдет незаметная, но опасная вонь, которая неотразимо подействует на дыхательный центр мозга.

Согласно давно продуманному плану, разматываю веревку. Далее крепится она морским узлом на вентиляционной трубке, один конец (опорный) вместе с прицепленным термосом бросается вниз с крыши, другой (страховочный) обвивается дружественной змеей вокруг моей талии. И вот я шагаю вниз по стене. Зависнув над голубым окном, заглядываю вначале башмаками, потом, развернувшись, проницательными глазами. Владиславский, как и полагается, балдеет: мурлычет ему из динамиков заморский сладкоголосый педик, дым не «Беломора», а «Мора» прет в открытую форточку. Пора, мой друг, пора, покоя попа просит… опорный конец с термосом проталкивается в форточку, после чего она закрывается до лучших времен.

Я же потянулся вверх, прочь от гиблого места. Добрался, не особо замучившись, до крыши. А там подпрыгнул, чтобы вскарабкаться на стрелу крана - она должна была опять послужить партизанской тропой - и внезапно полегчал. Понесло мою легкость с крыши вверх, в серединную точку города, опять скрутившегося вокруг меня и закрывшего небо. Пока я воспарял, то все время съеживался, как приколотый шарик, и, приблизившись к размерам точки, исчез…

Возник снова уже на своем лежаке. С полной уверенностью, что милиция не предвидела неожиданного хода со стороны смертоносца и не смогла уберечь Владиславского.

В полночь заявился следователь Илья Фала леев.

– Владиславский? - начал партию я.

– Ты удивительно догадлив, - голос, напоминающий о гудении трансформатора, не предвещал ничего хорошего. Мне при всей расслабухе стало не по себе. А лейтенант еще посмотрел пронзительным взглядом снайпера. - Почему так, Лямин? Когда тебе хорошо, другим плохо.

– Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?

– Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься поначалу.

– Опять я?!

– Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне, который отравил насмерть Владиславского, - отпечатки твоих пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты поедешь со мной и во всем признаешься.

– Но…

– Никаких «но». Только «да», - красиво выразился Фалалеев. - Я гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь. Убил сгоряча, а теперь жалко.

– Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. Я под конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства. Но, Фалалеев, вы же казались другим, совсем не эмвэдэшным соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ! на основании одной улики так прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет? Значит, где я их оставил, можно спокойно людей мучить и убивать, все равно мне виноватым быть?