Павел Губарев: Картинки с последней выставки

— Стены тебе… Ты учти, очень даже может оказаться, что через минуту в этих стенах будут жить только два трупа. Запросто. — Он хихикнул, и в смешке почувствовался завладевший Сашкой хмель.

— А я не верю. Нашим дорогим согражданам лишь бы погулять да помародёрствовать. Мало ли концов света предсказывали…

Сашка, вскинув голову, оторвался от содержимого полок и прервал меня куда более уверенным тоном.

— Не скажи. Вот если б ты изредка, так, для любопытства, читал ну хотя бы научпоп, говорить с тобой было бы проще. Впрочем, в подобных журнальчиках разжёвано всё, как для полных кретинов, а это ценности не добавляет. — В его карих глазах вспыхнули искорки — Мне повезло, по роду занятий пришлось заниматься смежной проблемой, поэтому…

— Погоди, по какому ещё роду занятий? Ты же больше по спутниковым сигналам…

— И этим тоже интересуется пресловутая экзополярика.

— Ух, ты! А ну рассказывай!

— Расскажу, только пошли в залы. Тоже буду смотреть на твою живопись — (он произнёс это слово с нарочитым ударением на вторую «и»). — Ни черта в ней не понимал всю жизнь, так может, перед смертью прочувствую этих твоих… пикассов… пикасс… пикассей…

Громко звякнув, он выгреб из холодильника ещё две бутылки, лихо откупорил о край полированного стола и, не дожидаясь моего согласия, вышел за дверь.

— Так вот, дорогой мой эстет недоразвитый. Буду тебя просвещать. Слушай внимательно, слов драгоценных не пропускай. Излагать буду простыми словами, так, чтоб даже ты понял. Что такое, по-твоему, радиоволны и свет?

С этой теорией происходящих на Земле катаклизмов я был прекрасно знаком, но решил подыграть, дабы доставить Сашке удовольствие поумничать. Мне же лично больше нравилось считать, что это всё козни марсиан. Злобных. Со щупальцами.

— Электромагнитные колебания, естественно.

— Правильно, а колебания чего?

— В смысле?

— В прямом. Колебания чего? Что колеблется-то?

— Ну как… то есть… ну, вообще колебания. Электрическое поле, потом магнитное, потом снова электрическое, и так далее.

— Иными словами, колебания некоего «эфира», так? О природе которого мы представление имеем весьма слабое, но используем довольно лихо. Многомерное или иномерное вещество, различные деформации которого мы воспринимаем как появление особого рода материи — электрического или магнитного поля. Так вот. Додеформировались, грубо говоря. Представь, если подуть на блюдце с чаем, то появятся волны. А если на блюдце будут дуть пятеро дюжих мужиков, ещё и в разных направлениях, то чай начнёт выплёскиваться.

— И ошпарит ноги.

Мы вышли к Рембрандту в золочёной раме. Золотой дождь выхватывал полулежащую Данаю из тьмы. Клонящееся к горизонту солнце выхватывало две наших странных фигуры из полутьмы музея.

— Конечно, подобное объяснение звучит, как пересказ Шекспира матом, — продолжил Сашка. — Для моих ушей, по крайней мере. Но в целом теория верна. Могу взять карандаш и расписать все необходимые формулы на любой из близвисящих картин, всё равно толку от них сегодня меньше, чем от туалетной бумаги.

— И не мечтай. Значит, «эфир» стал выплескиваться?

— Ну примерно так. По крайней мере, те гигантские разряды, что грохочут над Индонезией и США — и есть процесс «брожения» эфира в пространстве вокруг нашей планеты. Вопрос только в том, что будет дальше — успокоится чай в блюдце или выплеснется весь? Хотя, нет, это уже не вопрос. Я ещё в прошлом году, когда первые разряды угробили пару спутников, почитывал результаты испытаний Института физики космоса — они показали, что если подобные процессы уже имеют место, то локальные уплотнения субэфирных частиц входят в авторезонанс и всё это дело — скачкообразно — начинает… э… как бы тебе это описать.

— Раскачиваться.

— Где-то так, — неохотно согласился Сашка.

— И что это значит?

— А это уже значит, что пришёл вышеозначенный кирдык. Не красивые всполохи над Индонезией и не северное сияние над Москвой. И не по шаровой молнии на душу населения. А разница в сотни киловольт между твоей головой и ногами. Что приводит к пробою диэлектрика.

— Это я-то диэлектрик?

— Ты дурак, — ласково заключил он и поскрёб пятернёй трехдневную щетину, — Где твой Пикассо?

— Этажом выше. — Я указал взглядом на потолок и замер, рассматривая лепнину.

— Пошли, — Сашка толкнул меня локтем в бок и энергично зашагал в сторону лестницы. Я догнал его уже на ступеньках, где он остановился, чтобы затянуть шнурки. С его ботинок на красный палас сыпались комочки грязи.