Джордж Мартин: Портреты его детей

- Ты не понимаешь, - беспомощно сказал Кантлинг.

- Нет, это ты не понимаешь. Ты не понимаешь, каково это. Твой лучший роман за долгие годы, так? Бестселлер номер один. Номером первым ты же ни разу не был, верно? Даже в списки не попадал с "Трудных времен"... или с "Черных роз"? А почему бы и нет? Почему бы не стать номером первым - ведь это не занудь про закрывшуюся газету, это же про изнасилование. Ого-го, что может быть забористее? Полно секса, насилия, пыток, траханья и жути, и это же на самом деле было, ага! - Ее губы искривились и задрожали. - Самое страшное, что случилось со мной. Немыслимые кошмары. Я до сих пор иногда просыпаюсь от собственного крика, но мне становилось лучше, все отодвигалось. А теперь это во всех книжных магазинах выставлено на самом видном месте, и все мои друзья знают, и все знают, и на вечеринках ко мне подходят незнакомые люди и выражают сочувствие. - Она подавила рыдание. Ее гнев грозил вот-вот перейти в слезы. - И я беру книгу, твою паршивую, хреновую книгу - и это там все целиком, черным по белому, все записано. Ты такой хороший писатель, папочка, до хрена хороший, и все у тебя так ярко и живо. Книга, от которой невозможно оторваться. Ну я-то оторвалась, но что толку? Это же все там и останется там навсегда, верно? Каждый день кто-нибудь на земле возьмет твою книгу, начнет ее читать, и меня опять будут насиловать. Вот что ты сделал. Ты завершил то, что сделал он, папочка. Ты осквернил меня, взял без моего согласия, совсем как он. Ты меня изнасиловал. Ты мой отец - и ты изнасиловал меня!

- Ты несправедлива, - возразил Кантлинг. - Я не хотел причинить боль. Книга... Николь умна и сильна. А он чудовище. Пользуется разными именами, потому что у страха тысячи имен, но только одно лицо, понимаешь? Он не просто человек, он мрак, обретший плоть, бессмысленное насилие, подстерегающее всех нас, боги, которые играют нами, как мухами, он символ всего...

- Он человек, который изнасиловал меня! Он не символ!

Она закричала так громко, что Ричард Кантлинг отступил, ошеломленный ее яростью.

- Нет! - сказал он, - не человек, а персонаж. Он... Мишель, я понимаю, тебе больно, но то, что ты перенесла... Люди должны знать об этом, размышлять, это же часть жизни. Рассказывать о жизни, искать в ней смысл - вот дело литературы, мое дело. Кто-то должен был рассказать твою историю. Я старался сделать ее правдивой, старался исполнить...

Лицо его дочери, раскрасневшееся, мокрое от слез, на мгновение стало свирепым, неузнаваемым, нечеловеческим и вдруг обрело странное спокойствие.

- Одно ты сделал правильно, - сказала она. - У Николь нет отца. Когда я была маленькой, я приходила к тебе в слезах, и мой папочка говорил: "Покажи мне, где больно", и это было особенным, таким личным. Но в книге у Николь нет отца, и это говорит он, ты отдал это ему, и он говорит: "Покажи мне, где больно", все время говорит. Ты такой ироничный. Ты такой умный. То, как он это говорит, делает его таким реальным! Даже более реальным, чем он был на самом деле. И когда ты писал это, ты был прав. Именно это говорит чудовище. Покажи мне, где болит. Это присловие чудовища. У Николь нет отца, он умер, и это тоже правильно. У меня нет отца. Нет.

- Не смей так говорить со мной! - сказал Ричард Кантлинг. Он испытывал ужас, он испытывал стыд, но они приняли форму гнева. - Я этого не потерплю, что бы ты там ни перенесла. Я твой отец.

- Нет, - сказала Мишель, оскалясь в сумасшедшей усмешке и пятясь от него. - Нет, у меня нет отца, а у тебя нет детей. Разве что в твоих чертовых книгах. Вот твои дети, твои единственные дети. Твои книги, твои чертовы, твои хреновые книги - вот твои дети, вот твои дети, вот твои дети! - Она повернулась, пробежала мимо него через холл и остановилась перед дверью в кабинет. Кантлинг испугался того, что она могла натворить, и побежал за ней.

Когда он вбежал в кабинет, Мишель уже нашла кинжал и пустила его в ход.

Ричард Кантлинг сидел перед безмолвным телефоном и слушал, как напольные часы отсчитывают минуты приближения мрака.

Он позвонил Мишель в три часа, в четыре, в пять. Отвечала машина, каждый раз отвечала машина ее зафиксированным голосом. Его записываемые мольбы становились все отчаяннее. Снаружи темнело. Его свет все больше мерк.

Кантлинг не услышал ни шагов на крыльце, ни металлического дребезжания своего старомодного звонка. День был беззвучным, как могила. Но когда наступил вечер, он твердо знал, что поджидает его за дверью. Большая квадратная бандероль, завернутая в плотную бумагу, адресованная таким знакомым почерком. А внутри - портрет.