Джордж Мартин: Портреты его детей

- Я понимаю, - сказал он. - Без тебя здесь будет очень одиноко, но я понимаю. По-настоящему.

- Мне страшно, - сказала Мишель. - Я купила билет на самолет. На завтра.

- Так скоро?

- Я не хочу откладывать, пока не струсила совсем, - ответила она. По-моему, мне еще никогда не было так страшно. Даже тогда... когда это происходило. Нелепо, правда?

- Нет, - ответил Кантлинг. - Вовсе нет.

- Папочка, обними меня, - сказала Мишель и прильнула к нему. Он крепко обнял ее и почувствовал, что ее сотрясает дрожь.

- Ты вся дрожишь, - сказал он.

Она крепче вцепилась в него.

- Помнишь, когда я была совсем маленькая, меня мучили кошмары и я с ревом прибегала ночью к вам в спальню и забиралась в кровать между тобой и мамой.

Кантлинг улыбнулся.

- Конечно, помню, - сказал он.

- Я хочу остаться тут на ночь, - сказала Мишель, еще крепче прижимаясь к нему. - Завтра я уже буду там одна. А сейчас я не хочу оставаться одна. Можно, папочка?

Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.

- Ты уверена?

Она кивнула - быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок.

Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.

- Не уходи! - сказала она. - Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.

- Я здесь, - сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась калачиком под одеялом, положив голову ему на плечо. Так они лежали очень долго. Он ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что Кантлинг начал задремывать.

- Папочка? - шепнула она ему в плечо.

- Что, Мишель? - он открыл глаза. - Папочка, я должна избавиться от этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с собой. Я должна от него избавиться.

Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.

- Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в слезах бежала к тебе и показывала, где бо-бо. Когда мне бывало больно, я говорила тогда, что у меня бо-бо. - Я помню, - сказал Кантлинг.

- Ты... ты всегда обнимал меня и говорил: "Покажи, где тебе больно", и я показывала, и ты целовал это место и прогонял боль, помнишь? Покажи мне, где больно?

Кантлинг кивнул.

- Да, - сказал он негромко.

Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее слез намокает на груди пижама.

- Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу показать тебе, где больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.

- Давай.

Она начала прерывающимся шепотом - с самого начала.

Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз. Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом. Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время. Не разжимая рук ни на секунду. Она показала ему, где ей больно.

Барри Лейтон вздохнул:

- Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, - сказал он. Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув этого, удовольствовался той минутой и остановился там и тогда, все было бы прекрасно. - Он покачал головой. - Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.

- Но почему? - настойчиво спросил Кантлинг. - Ты хороший человек, Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему?

Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.

- Это словцо всегда было самым трудным, - сказал он устало. - Дай мне материал для заметки, и я скажу тебе, кто, и что, и когда, и где, и даже как. Но вот почему... Эх, Кантлинг! Ты романист, и "почему" - твоя область, а не моя. Я ведь даже не отвечу, почему дважды два - четыре.

Его улыбка, как улыбка Чеширского кота, еще долго дрожала в воздухе, когда он сам исчез. Ричард Кантлинг сидел, уставившись на пустое кресло, на оставленную стопку, и следил, как медленно тают пропитавшиеся виски ледяные кубики.

Он не помнил, как уснул. Ночь он провел в кресле и проснулся замерзший, испытывая ломоту во всем затекшем теле. Сны его были тяжелыми, бесформенными, полными страха. Он проспал - миновала уже половина дня. Словно в тумане он приготовил себе безвкусный завтрак. Казалось, он отделился от своего тела, каждое движение было медлительным и неуклюжим. Когда кофе закипал, он налил чашку, взял ее и выронил. Она разлетелась в куски. Кантлинг тупо следил, как горячие бурые струйки растекаются по ложбинкам между плитками пола. Энергии подобрать осколки и вытереть пол у него не хватило. Он взял другую чашку, налил кофе, кое-как сделал несколько глотков.

Грудинка казалась слишком соленой, яйца толком не поджарились. Кантлинг с отвращением отодвинул тарелку, не съев и половины, и выпил еще черного горького кофе. Он чувствовал себя словно после тяжелого похмелья, но знал, что виной тут не алкоголь.