Джон Кристофер - Смерть травы

Роб немного обиделся, но ему не хотелось долго дуться. Пусть Майк считает себя непревзойденным, пусть задается. Главное, что Роб доказал: он не беспомощная игрушка капризного дитяти, он и сам кое-что умеет.

Вечером того же дня, когда они лежали в палатке, глядя на летучих мышей, носящихся в сумеречном небе, Майк вдруг стал расспрашивать Роба о его прежней жизни. Об Урбансе. Майк заговорил об этом впервые. Как и все в Графстве, он знал об Урбансе совсем немного, но достаточно, чтобы презирать этот мир толпы, мчащихся с сумасшедшей скоростью электромобилей, уличной толкотни, пьяных бунтов, отвратительных хрипов поп-музыки, головидения и кровожадных Игр. Мир, где ели искусственную пищу и наслаждались ею; где никто не знал, как себя вести, как одеваться, как поддержать учтивую беседу, да и вообще как правильно произносить слова. В Графстве знали, что этот ужасный мир существует, но предпочитали не вспоминать о нем и благодарили Создателя, что он избавил их от участи урбитов.

Майка интересовало все: семья Роба, его знакомые, одноклассники. Об отце Роба он сказал:

— Он, наверное, был очень одинок после смерти твоей матери.

— Да, наверное…

— Интересно, захотел бы он переехать в Графство когда-нибудь? Ведь он бывал здесь, когда встретил твою мать.

Роб никогда не задумывался об этом. В сущности, он совсем не знал маму, не знал, что у нее на душе. А если она всегда тосковала по прежней жизни? Может, после ее смерти отец все чаще вспоминал о счастливых днях в Графстве, и хотел вернуть их?

— Сейчас только Сезонники могут свободно пересекать границу, продолжал Майк. — Урбитам запрещено появляться в Графстве. Почему?

— Они сами не хотят.

— Ты же захотел.

Роб не осмелился сказать, что он не такой, как все. Нескромность, по канонам Графства, считалась смертным грехом.

— Ты представляешь, что будет, если они все прорвутся сюда? Шестьдесят миллионов! Со своими электромобилями, хоровым пением и пьяными разгулами.

— Ну, не все. Хотя бы часть.

— В Урбансах не понимают, что такое «часть». Они счастливы только, если все делают одно и то же в один и тот же час!

Роб поразился своей горячности, ведь, живя в Урбансе, он никогда не чувствовал себя несчастным. Пока не умер отец. Только теперь, когда вопросы Майка напомнили о прошлом, он с удивлением понял, насколько быстро привык к новой, такой удобной и полной роскоши жизни.

— Раньше я тоже так думал, — сказал Майк. — Но разве это правда? Люди в Урбансе, по твоим рассказам, не слишком отличаются от нас. Неужели там нет никого, кто хотел бы изменить свою жизнь, просто не знает, как? Может, твой отец тоже…

Роб забрался в спальник. Он слушал Майка рассеянно, убаюканный горделивыми воспоминаниями и приятной усталостью.

— Все равно ничего не исправишь, — сказал он, зевая.

— Может, и так, — ответил Майк. — Но…

Роб уже не слышал его. Он спал.

В сентябре они пошли в школу вместе. Школа находилась на территории древнего аббатства, утратившего свое религиозное предназначение еще во времена Генриха VIII, но многие первоначальные строения сохранились до сих пор, и среди них — старинная церковь в готическом стиле с цветными витражами на окнах. Современные постройки, стилизованные под старину, идеально гармонировали с древностью. Приютился этот маленький городок в тихой долине среди зеленых холмов, и в ясные дни оттуда можно было увидеть далекие очертания Уэлльских гор.

Вначале Роб очень боялся новой школы. Было очень тяжело, но не так плохо, как ожидалось. Несмотря на усталость и постоянное напряжение, ему даже нравилась его новая жизнь. Утро здесь начиналось еще раньше, чем в интернате. После двухмильной пробежки, в одних шортах и кроссовках, в любую погоду, мальчики обливались ледяной водой и спешили на ранние уроки, которые длились полтора часа, до завтрака.

Весь день уроки перемежались с нескончаемыми дежурствами. За провинности наказывали очень сурово, нередко — розгами, а поскольку существовала тысяча микроскопических правил, придуманных по любому поводу, нарушить одно из них, не всегда понимая, в чем именно твой проступок, было несложно. Впрочем, для старшеклассников допускались определенные вольности в одежде и поведении.

Роб не сразу уловил различие между двумя школами, но ощущал его постоянно. Со временем он понял, в чем дело. Даже самые тяжелые обязанности школьники здесь выполняли с гордостью, никогда не теряя собственного достоинства. В интернате, где единственной целью было сломать воспитанников и добиться от них беспрекословного послушания, те же обязанности превращались в бессмысленный, изнурительный труд. Здесь ни на минуту не оставляло чувство, что тебя не просто учат, а готовят к некоему высокому положению в будущем. Это было видно даже во время еды. В столовой мальчики сидели на жестких деревянных скамьях. Пища была вкусная, обильная, хотя и очень простая, однако, на стол подавалась непременно служанками из специальной группы.