Эдуард Мезозойский - Биография

Одновременно он начал задумываться над устройством мира и пришел к странной идее о своей непричастности к собственной же жизни. Ему стало казаться, что все, чему его учили в школе, предназначалось не для него, но для богов, которые, в сущности, и ворочали судьбами обитателей местных директорий, и все его поступки были не произвольными, а только отслеживали таинственные Высшие сценарии. Школа, первая любовь, обшарпанный однокомнатный фолдер, который они снимали на двоих с Вирусом, -- все это, вплоть до каждого его вздоха, происходило по указке неведомых богов. От этого становилось нестерпимо страшно, он в ужасе выбегал из дома и с подозрением разглядывал небо, высматривая за ним очертания владык мира. Но за менюшками висело лишь солнце (в последнее время подостывшее с очков на контактные линзы) да неизменный антиблик.

А потом настал День. С утра приехала черная машина, и забрали Вируса, не оставив от него даже носков. Он понял, что это знак, что пора уходить, бежать к своей мечте, пока не случилось непоправимое, положил в рюкзак котелок и спички и помчался по витым парам, в сторону северных станций. Но боги уже давно рассчитали все его поступки. Как только он сунулся в директорию, в которой по всем признакам спряталась мечта детства, его схватили, сильно настучали по бирюзовой составляющей, вытатуировали на груди похабную надпись рекламного характера, заковали в рамку и погрузили по горло в болото немых букв.

Сквозь новое сиреневое небо наконец стали видны лица богов. Тех самых, безжалостных и всемогущих. Он увидел тех, кто определял его поступки и писал книжку его судьбы, но слишком поздно молиться, когда ты уже лежишь раскатанный, обряженный в колонтитулы и с номерочком страницы на ноге, -- и он закричал что было сил, пытаясь разломать свои байты и хотя бы подвесить этот несправедливый мир, заорал так, чтобы его услышали на проклятых северных дисках, до которых ему уж не суждено было добраться, чтобы ненавистный эк-зек поперхнулся в своем подвале... Но докричать не дали. Грубые руки затолкали его в Посткрипт, заколотили тяжелую черную крышку и, не обращая внимания на его истерический стук изнутри, отправили в фотонабор.

Он бился головой о черные доски Посткрипта и думал: как же это унизительно -- не быть хозяином своей судьбы, и вспоминал свою бестолковую жизнь, любовь, мечты, беднягу Вируса...

И он запел свою самую лучшую песню, самую прекрасную сказку -- про то, как где-то за пределами рамок меню, на зеленых лугах, среди звонких ручьев трехмерные запахи устраивали великий праздник слова; и с каждым новым импульсом таймера его голос звучал все чище, все громче; и файлы, скрюченные в соседних Посткриптах и почти павшие духом перед порогом смерти, принялись ему подпевать; и по его щекам заструились слезы радости -- его талант наконец признан! слезы надежды, что уж хотя бы эта песня не была запрограммирована жестокими богами и навеки останется его творением; и из соседних Посткриптов доносились глухие рыдания и слова запоздалой благодарности; и они начинали петь по второму, третьему, десятому разу, и пытались протянуть друг другу руки сквозь глухую непроницаемую темноту...

Он умер быстро, безболезненно, и был похоронен в четырех полупрозрачных могилах из целлулоида -- чтобы спустя несколько дней воскреснуть в пятидесяти тысячах своих копий, прошитых трехмерными скрепками, мгновенно забыть все свое прошлое и войти в хрустящее и пахнущее типографской краской бессмертие.