Сергей Снегов: В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше. 1988 г.

Чарли хотел меня успокоить, но я предпочел бы, чтобы Рой был полузнайкой, а не профаном в атомном времени. Полузнайка — так я считал — будет углублять уже имеющиеся малые сведения, то есть продолжать традиционную дорогу. Но профану все пути равноценны, он способен зашагать и по тем, что полузнайке покажутся невероятными, а среди невероятных попадется и наша с Павлом исследовательская тропка.

— Ты не согласен? — поинтересовался Чарли.

— Согласен, — сказал я и промолчал до космопорта.

В космопорту собралась вся научная элита Урании.

Каждый начальник лаборатории считал своей почетной привилегией присутствовать на встрече знаменитого землянина. Впереди собрались энергетики — это я еще мог понять: катастрофа на энергоскладе затрагивала прежде всего их. Но зачем позвали биологов — было непонятно. Я так и сказал Антону Чиршке, возбужденно вышагивавшему в сторонке от толпы. Он закричал, словно в парадной встрече был повинен я:

— А я? Для чего тут я, объясни?

Антон сердито пнул ногой берерозку — хилое белоствольное деревцо с листьями березки и цветами, похожими на пионы. Берерозка закачалась, осыпая ярко-красные лепестки. Это немного успокоило Повелителя Демонов. Я подошел к Жанне, она разговаривала с Чарли. Бледная, очень печальная, очень красивая, она так невнимательно отвечала на его остроты, что я бы на его месте обиделся. Но тонкости ощущений не для Чарлиона ведь что-то говорила, большего ему и не требовалось. Чарли отозвали к энергетикам, и Жанна сказала мне:

— Мне трудно, Эдуард, но я креплюсь. Не тревожься за меня. Что нового принесли вчерашние эксперименты?

Так она спрашивала каждое утро: вызывала по стереофону и задавала один и тот же вопрос. И я отвечал одним и тем же разъяснением: нового пока нет, идет накопление данных. Она грустно улыбнулась, выслушав стандартный ответ, и пожалела меня:

— Ты плохо выглядишь, Эдуард. Не буду отговаривать тебя от круглосуточных дежурств у трансформатора атомного времени — ты не послушаешься. И не посылаю к медикам — ты к ним не пойдешь. Но иногда думай и о себе.

— Я часто думаю о себе, — заверил я бодро.

Так мы перебрасывались малозначащими для посторонних фразами, с болью ощущая сокровенное значение каждого слова. А потом на площадку опустился планетолет с Латоны и вышел Рой Васильев. Он прошагал сквозь расступившуюся толпу, пожал с полсотни рук — мою тоже, — столько же раз повторил:

«Здравствуйте!» — приветствие прозвучало почти приказом: «Смотрите, будьте у меня здоровыми!» Мне в ту минуту почудилось, что я так странно воспринял его приветствие только из-за разговора с Жанной о здоровье, а реально оно означало обычное приветствие. Лишь впоследствии я понял: у этого человека, астрофизика и космолога Роя Васильева, не существует обыденности выражений и притупленной привычности слов, он говорит их почти в первозначном их осмыслении, и даже такое отполированное до беззначности словечко, как «спасибо», меньше всего надо воспринимать как простую признательность — дикарское, полуиспуганное, полумолящее «спаси бог!» куда точней! В наших последующих встречах эта особенность Роя сыграла немалую роль, но в тот день знакомства я и помыслить не мог, как вскоре понадобится вдумываться во многосмысленность, казалось бы, вполне однозначных слов.

В аэробусе Рой Васильев уселся на переднем кресле, у коробки автозодителя, лицом к пассажирам. То один, то другой обращались к нему с вопросами, он отвечал неторопливо и обстоятельно — не быстрыми репликами, обычными на Урании, а сложно выстроенными соображениями: в каждую фразу вкручивалось с пяток придаточных предложений, уводящих то вправо, то влево, то вперед, то назад от главного смысла. Я украдкой запечатлел на пленке один из вычурных ответов о цели его командировки на Уранию и ограничился этим: ничего важного он сегодня сказать не мог, важное начнется, когда он ознакомится с Уранией. Я молча разглядывал посланца с Земли. Смотреть на что — было.

Он был высок, этот Рой Васильев, почти на голову выше любого из нас. Правда, как-то получилось, что на Уранию уезжали люди среднего роста и малыши, ни один из земных исполинов сюда не выпрашивал командировок. На Земле Рой ростом никого бы не поразил, но здесь выделялся. Худой, широкоплечий, длинноногий, он плохо умещался на низком кресле и то вытягивал вперед ноги, то, поджимая их, высоко поднимал колени.

Лицо его тоже было не из стандартных — большая голова, широкий, мощной плитою, лоб, нос из породы тех, какие называют рулями, толстогубый рот и сравнительно маленькие, голубые, холодные, проницательные глаза. Рой методично обводил взглядом всех в аэробусе, ни на ком — до меня — не задерживался, в глазах светилось пристойное равнодушие. Так было, повторяю, пока он не бросил взгляд на меня. То, что тогда совершилось, и сейчас мне видится удивительным. Глаза его вдруг вспыхнули и округлились. Он словно бы чему-то безмерно удивился. Он не знал, кто я такой, никто при знакомстве не называл своей должности. И подозревать, что именно я имею какое-то особое отношение к трагедии, он, естественно, не мог. А он впился глазами в мое лицо, как бы открыв в нем что-то важное. Многие заметили, как странно он рассматривал меня, а сам я, возвратившись в лабораторию, долго стоял у зеркала, стараясь понять, чем поразил его: лицо как лицо, некрасивое, немного глуповатое, кривоносое, узкоскулое, со скошенным подбородком, в общем, по снисходительной оценке Чарли, лицо из тех, что восхищения не вызывают, но и кирпича не требуют.