Кир Булычев - Умение кидать мяч

Из кабинета директора я прошел к себе в отдел.

— На кадровика нарвался? — спросил Сенаторов. — Если уж решил опаздывать, опаздывай на час. Пятнадцать минут — самый опасный период.

— А еще лучше не приходить тогда вообще, — добавила Аннушка, поправляя золотые волосы и раскрывая «Литературку».

— Я уезжаю, — сказал я. — На две недели.

— В командировку? — спросила Аннушка. — В Симферополь? Возьми меня с собой, Герман.

— Нет. — Я почувствовал, что краснею. — Я на сборы еду. На спортивные. Готовиться к соревнованиям.

— Ах, — вздохнула Аннушка, — сегодня не первое апреля.

— Глядите, — заявил я, не в силах оттягивать самый тяжелый момент. Ведь эти люди знали меня ровно одиннадцать лет.

Я передал Сенаторову официальное письмо о вызове меня на тренировочные сборы, завизированное директором.

— Так, — пробормотал Сенаторов, прочтя письмо.

За окном на ветвях тополя суетились какие-то пташки, солнце уже залило мой стол, который я давно собирался отодвинуть от окна, чтобы не было так жарко, но мысль о столь очевидном физическом усилии раньше отпугивала меня. Я подошел к столу, поднатужился и отодвинул его в тень.

— Так, — продолжал Сенаторов. — Если бы я что-нибудь понимал.

— Дай сюда, — попросила Аннушка. — Куда его отправляют?

— Тренироваться.

Аннушка хмыкнула, проглядела бумагу и сказала с не свойственным ей уважением в голосе:

— Хорошо устроился.

— Но я не устраивался, — возражал я, чувствуя, как неубедительно звучит мой голос, — они сами меня обнаружили и настояли. Даже шефу звонили.

— Тогда, — Аннушка возвратила мне бумагу, — если не секрет, что ты умеешь делать в спорте? Толкать штангу? Боксировать? Может, ты занимаешься самбо, но почему ты тогда не в дружине?

Я вдруг понял, что помимо своей воли подтягиваю животик и пытаюсь выпятить грудь. И Аннушка увидела это.

— Ага, ты орел, — съязвила она. — Ты собираешься бежать десять километров. Почему бы тебе не признаться товарищам, что у тебя есть знакомая врачиха, которая таким хитрым образом устроила тебе бюллетень в самый разгар отпускного сезона, когда нам, простым смертным, приходится потеть здесь над бумажками?

И я понял, что отвечать мне нечего. Что бы я ни ответил, для них будет неубедительно. И они будут правы.

— Ладно, — кивнул я. — Пока. Читайте газеты.

И то, что я не стал спорить, ввергло Аннушку в глубокое изумление. Она была готова ко всему — к оправданиям, к улыбке, к признанию, что все это шутка. А я просто попрощался, собрал со стола бумаги и ушел. В конце концов я был перед ними виноват. Я был обманщиком. Я собирался занять не принадлежащее мне место в колеснице истории. Но почему не принадлежащее? А кому принадлежащее? Иванову?

Рассуждая так, я выписал себе командировку на спортивные сборы (директор решил, что так более к лицу нашему солидному учреждению), пытаясь сохранять полное спокойствие и никак не реагировать на колкие замечания сослуживцев. Новость о моем отъезде распространилась уже по этажам, и на меня показывали пальцами.

— Защищайте честь учреждения, — сказал кадровик, ставя печать.

— Попробую, — пообещал я и ушел.

Я уже не принадлежал себе.

Я ехал на электричке в Богдановку, так и не застав дома Курлова, и пытался размышлять о превратностях судьбы. В общем, я уже нашел себе оправдание в том, что еду заниматься бросанием мячей в корзину. Во-первых, это никак не менее благородное и нужное народу занятие, чем переписывание бумаг. Во-вторых, я и в самом деле, очевидно, могу принести пользу команде и спорту в целом. Я никак не большее отклонение от нормы, чем трехметровые гиганты. В-третьих, мне совсем не мешает развеяться, переменить обстановку. И наконец, нельзя забывать, что я подопытный кролик. Я оставил Курлову записку со своими координатами, и он мог меня разыскать и контролировать ход опыта. Правда, я вдруг понял, что совсем не хочу, чтобы Курлов объявился в команде и объяснил всем, что мои способности — результат достижения биологии по части упрочения центров управления мышечными движениями. Тогда меня просто выгонят как самозванца, а сыворотку употребят для повышения точности бросков у настоящих баскетболистов. Почему-то мне было приятнее, чтобы окружающие думали, что мой талант врожденный, а не внесенный в меня на острие иглы. Правда, во мне попискивал другой голос — скептический. Он повторял, что мне уже сорок лет, что мне нелегко будет бегать, что вид мой на площадке будет комичен, что действие сыворотки может прекратиться в любой момент, что я обманул своего начальника… Но этот голос я подавил. Мне хотелось аплодисментов.