Харри Мартинсон: Аниара

И гупта пригодилась наконец.
Нечасто люди так бывают рады:
я на основе пятой гупта-тады
груз страха изымал из их сердец,
из их мозгов изъял паденья бремя.
О где ты, Изагель? Настало время
всезездной славы, кончилась опала,
ученье гупта восторжествовало.

Превращала только Мима
наш огонь в тепло души и свет.

Это все ушло невозвратимо.
Это все ушло за Мимой вслед.

Уберечь истрепанную веру
в нашей пустоте невмоготу.
Платим мы налог за пустоту.

Упражнялись в возгласах печали
в залах Мимы заклинатели.
Рты, распухнув, божью кровь сосали.

В жертву приносились даже люди.
Только клятвы нарушались всячески.
Святость жертв потоком словоблудий
смыло начисто.

В результате жертвоприношенья
быстро оказались не в чести.
Жертвенную кровь мутит сомненье,
ею никого нельзя спасти.
И Ксиномбры жертвенное пламя,
и фотонотурбовый костер
у людей пылают пред глазами.
Наши жертвы рядом с этим — вздор.

Вспоминая об эпохе Мимы,
со стыда сгорали мы подчас:
ведь, молясь как будто одержимо,
только имитируем экстаз.

Жертвенная кровь текла с прохладцем;
от жрецов бежала благодать.
Не священникам, а святотатцам
на сравненье с Мимой уповать.

И тогда отвергли патриархи
культ, который учредил Шефорк,
и у дрессировщика-монарха
этот жест восторга не исторг.

И вот Шефорк натешился досыта,
сполна воздав отказчикам-жрецам;
четыре высшей мощности магнита
распяли их за склонность к мятежам.

С тех пор мы больше не ходили в залы,
где Мима спит, где жертвенник потух
и где надежда в муках умирала.
Шефорк и тот почувствовал испуг.

Он словно позабыл о диктатуре,
старался скрасить наше угасанье,
а палачей в самаритянской шкуре
послал он обелять свои деянья.

Как будто бы по воле чародея,
он помягчел, он не жалел елея,
он даже помогал больным и хворым
и грел замерзших теплым разговором.

Враг всякой жизни, в раже самоедства
сочащий пену бешенства дракон,
сел в залах Мимы солдафон,
который стер с лица земли народ Иголы,
затем взошел на аниарский трон.

Пожрал он сам себя,
оставив только
то, что само себя не стало жрать.
Исчез он.
Пол, под ним дрожавший, счастлив,
Шефорк из Ксаксакаля звался он.

Уже давно я царствовать не мог
в зиянье между явью и химерой.
Все поняли, где пол, где потолок,
Иллюзий все хлебнули полной мерой.

Корабль — огромный гроб из хрусталя.
Всем видно направление движенья.
Зал ужасов — снаружи корабля.
Кого здесь тронет слово утешенья?
А звезды из мильонномильной тьмы
глядят на гроб, в котором мчимся мы —
долины Дорис гордые сыны.
И бьют от страха била наших душ
в колпак прозрачно-ясного стекла —
то скорбные звонят колокола.

Мы к мертвой Миме жмемся все тесней.
Долину Дорис затопило страхом.
И я уже не сторонюсь людей.
Стена меж нами пала в час страстей.

Теперь и Руководство не скрывало,
что гибель близко, но, касаясь темы,
укутывало факты в покрывало
из формул пятой тензорной системы.

Меня с Расчетов и Прогнозов сняли,
и сведений при том лишив, и дела.
Но мне часы и маятник сказали,
что на дворе давно завечерело.

В холодном зале у могилы Мимы
молился я неведомому богу,
у мертвой вещи клянчил одержимо
чудесного чего-то на подмогу.

И вещь без всяких внешних проявлений
в молчании мне тайну возвестила,
и в подкрепленье этих откровений
сиянье полыхнуло из могилы.

Мы странствуем двадцать четвертый год.
Воображенье сякнет, мысли снут.
Мечтанья уничтожил неизменный,
недостижимый звездный абсолют.
Мечты признали всю свою ничтожность
в чудовищном пространстве Газильнут.

Затмение находит на людей.
Реальности не видя пред собой,
они бредут и спрашивают встречных
одно и то же: как пройти домой.
И к лампам льнут, толкутся перед светом,
как мошки в долах Дорис поздним летом.

И вот я в залах Мимы заклинаю
того, кому подвластны холода,
и серафимов я зову сюда,
и призраков сюда я призываю.