Александр Богданов - Красная звезда

Ленин в одном из писем к Горькому в 1913 г. дает такой отзыв о романе: «Прочел его „Инженера Мэнни“. Тот же махизм — идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни… редакторы в „Правде“ не поняли». [3] Ленинский сборник Ин-та Ленина при ЦК РКП (б). 1924 г. стр. 134. Все же «Инженер Мэнни», хотя и уступает «Красной звезде» как в идеологическом, так и в художественном отношении, представляет значительный интерес, как оригинальная попытка изобразить переходную эпоху к социализму. А по сравнению с такими произведениями, как роман Беллами, широко распространенный у нас в годы первой революции, или утопические новеллы Уэлса, романы Богданова, человека большой культуры и ума и сердца, пламенного идеалиста, в лучшем смысле этого слова, на протяжении всей своей жизни, — являются превосходным материалом для чтения.

Последние годы своей жизни Богданов посвятил всецело научной работе в созданном им в Москве «Институте по переливанию крови». Эта идея занимала Богданова с давних пор, еще в «Красной звезде» он писал о том, что марсиане применяли этот способ для обновления жизни. В 1928 году Богданов погиб при одном из опытов переливания крови, в котором он, с обычной для него самоотверженностью, принимал участие собственной кровью. Так жизнь человека, который более всего верил в то, что наука должна явиться освободительницей человечества, была принесена в жертву науке.

Бор. Легран

VI. 1929

Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка в нашей стране, которая идет еще до сих пор и, я думаю, близится теперь к своему неизбежному грозному концу.

Ее первые, кровавые дни так глубоко потрясли общественное сознание, что все ожидали скорого и светлого исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего еще худшего не может быть. Никто не представлял себе, до какой степени цепки костлявые руки мертвеца, который давил и еще продолжает давить живого в своих судорожных объятиях.

Боевое возбуждение стремительно разливалось в массах. Души людей беззаветно раскрывались навстречу будущему; настоящее расплывалось в розовом тумане, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая из глаз. Все человеческие отношения стали неустойчивы и непрочны, как никогда раньше.

В эти дни произошло то, что перевернуло мою жизнь и вырвало меня из потока народной борьбы.

Я был, несмотря на свои двадцать семь лет, одним из «старых» работников партии. За мною числилось шесть лет работы, с перерывом всего на год тюрьмы. Я раньше, чем многие другие, почувствовал приближение бури и спокойнее, чем они, ее встретил. Работать приходилось гораздо больше прежнего; но я вместе с тем не бросал ни своих научных занятий — меня особенно интересовал вопрос о строении материи, — ни литературных: я писал в детских журналах, и это давало мне средства к жизни. В то же время я любил… или мне казалось, что любил.

Ее партийное имя было Анна Николаевна.

Она принадлежала к другому, более умеренному течению нашей партии. Я объяснял это мягкостью ее натуры и общей путаницей политических отношений в нашей стране; несмотря на то, что она была старше меня, я считал ее еще не вполне определившимся человеком. В этом я ошибался.

Очень скоро после того, как мы сошлись с нею, различие наших натур стало сказываться все заметнее и все болезненнее для нас обоих. Постепенно оно приняло форму глубокого идейного разногласия — в понимании нашего отношения к революционной работе и в понимании смысла нашей собственной связи. Она шла в революцию под знаменем долга и жертвы, я — под знаменем моего свободного желания. К великому движению пролетариата она примыкала, как моралистка, находящая удовлетворение в его высшей нравственности, я — как аморалист, который просто любит жизнь, хочет ее высшего расцвета и потому вступает в то ее течение, которое воплощает главный путь истории к этому расцвету. Для Анны Николаевны пролетарская этика была священна сама по себе; я же считал, что это — полезное приспособление, необходимое рабочему классу в его борьбе, но преходящее, как сама эта борьба и порождающий ее строй жизни. По мнению Анны Николаевны, в социалистическом обществе можно было предвидеть только преобразование классовой морали пролетариата в общечеловеческую; я же находил, что пролетариат уже теперь идет к уничтожению всякой морали и что социальное чувство, делающее людей товарищами в труде и радости и страдании, разовьется вполне свободно только тогда, когда сбросит фетишистскую оболочку нравственности. Из этих разногласий рождались нередко противоречия в оценке политических и социальных фактов, противоречия, которые примирить было очевидно нельзя.