Ирина Булгакова: Зона. Урок выживания

Глухарь замолчал.

Ника потянулась за сигаретой. С неудовольствием заметила, как дрогнула рука. Бесполезно объяснять себе, что она не догадывалась об истинном положении вещей. Но одно дело подозревать, другое — знать наверняка. Ей удалось прикурить с третьей попытки. Первая же затяжка вернула ей способность думать.

В баре ничего не изменилось с тех пор, когда она была здесь в последний раз. Последний и единственный. Возможно, никто так и не увидел бы ее не только в "Приюте". Вполне возможно, в городе вообще. Если, конечно, считать квартиру, в которой она просидела безвылазно почти год, чем-то самостоятельным и обособленным.

Туда, в однокомнатную квартиру, с мебелью, протертой до дыр, с драценой, постепенно переродившейся в грозу растительного мира, привез Нику, вернее, то, что она на тот момент собой представляла, Красавчик. Кем она была? Пугливым существом, вздрагивающим от каждого шороха, с трудом переставляющим ноги. Каждый шаг в прямом смысле давался болью и кровью — все, что позволял плохо заживающий шов, стянувший кожу в промежности. С кровавыми волдырями на прокушенных губах и такой тоской в глазах, окруженных черными тенями, что отводил взгляд даже Красавчик, повидавший в Зоне немало.

— Живи, — сказал он. — Будет тебе пристанище.

И жила. В четырех стенах, с редкими вылазками в ближайший ларек и к Ляльке — неожиданно появившейся подруге. Все остальное, в чем она нуждалась, нуждается или будет нуждаться, приносил Красавчик. Он часто пропадал в Зоне — неделю, а то и больше. Первые два-три дня после возвращения пил беспробудно. Потом они долго говорили, иногда сутками напролет. И за все это время, пока заживали раны — телесные быстрее, душевные медленнее — Красавчик ни разу не увидел в ней женщины. И Ника была ему за это благодарна.

За это, и еще за то, что осталась жива.

Ника посмотрела Глухарю в глаза, тщетно пытаясь поймать его взгляд. Знал ли он об этом? Вряд ли. И рассказ, как на духу выложенный сейчас, прозвучит не к месту, как лечение после скоропостижной смерти клиента.

Гул пьяных голосов нарастал. Все было так же, как в тот раз, почти полгода назад: опытные сталкеры пили молча, сходившие в Зону по первому разу — напивались весело и шумно. Радуются, что живы остались. Эйфория, сродни той, что позволяет чувствовать себя крутым гонщиком новичку, отъездившим всего год за рулем новенького автомобиля.

— Тёмная ночь. Кровосос тащит за собой сталкера в канализационный люк, — хриплый тенорок выбился из общего шума. — Тот отбивается изо всех сил, орет матом…

Концовка анекдота потонула в начальных аккордах музыки, хлестнувшей по ушам. Тяжелый рок селевым потоком накрыл задымленный зал. Оглушительные низы, которым вторила стеклянным звоном посуда, оставшаяся без внимания на столах, заставили Нику оторваться от разглядывания защитного артефакта: на шее Глухаря дрожала в свете прожекторов капля воды, подвешенная на цепочке.

В тумане, в сплошном дыму, под оглушительный свист стриптизерша выскочила как чертик из бутылки. В полной сталкерской экипировке, в тяжелых ботинках, зашнурованных почти до колена, в защитных штанах и куртке, скрывающей до поры за нагрудником девичьи прелести, в кожаных перчатках, в черной повязке, знаком отрицания затянутой на лбу, — в ней не было ничего женственного. Звериная грация и упрямо сжатый алый рот — неприступная и оттого еще более желанная.

Гремел тяжелый рок, постепенно освобождая девушку от верхней одежды. Скупо, по-мужски — ни одного лишнего движения — они и раздевалась так, что стихли и голоса и свист. Сотня глаз, подогретых спиртным, не отрывали взглядов от помоста. За курткой обнаружились не по-женски округлые плечи, плоский живот. Когда в зал черной вороной полетел кожаный бюстгальтер, словно высокой груди с торчащими бусинами темных сосков стало в нем тесно, — зал исторг мучительный утробный вой, как голодное чудовище перед стремительным броском.

В руках у стриптезерши неожиданно возникла потертая, так хорошо знакомая многим сталкерам фляга — именно такая, видавшая виды и побывавшая во многих передрягах — с погнутым боком и обшитым кожей днищем. Девушка запрокинула голову и струи воды, задерживаясь на торчащих сосках, срывались на живот, катились вниз, теряясь в кожаных трусах.

Единственная, кому не было никакого дела до того, в какой позе снимала с себя стриптезерша трусы, была Ника. Она смотрела на то, как из полуоткрытого рта Глухаря, застывшего напротив вполоборота, катится тягучая нескончаемая слюна. Смотрела и не могла оторваться. Наверное, если бы по потолку полз таракан, он также притягивал бы взгляд. Но вполне возможно, не вызывал бы такого мерзкого чувства.