Абрахам Меррит - Живой металл

— Мы должны вырваться!

— О!

— Должен быть какой-нибудь способ.

— Вы можете предложить что-нибудь конкретное?

— Возможно. Мы не смогли найти выход, не смогли найти вход, но он все же должен быть. Нас как-то запихнули сюда, как-то снабжают пищей и водой… Однажды я решил не спать подольше, чтобы посмотреть, каким образом это происходит, но потом заснул…

— Я тоже.

— Но теперь нас двое и мы, наверное, сможем что-нибудь узнать, сменяя друг друга.

— Стоит попробовать, — согласно кивнул Грейвс.

Они не могли расписать свои вахты, просто каждый бодрствовал до тех пор, пока не уставал так, что больше не мог выносить; тогда он будил другого. Но ничего не происходило. Пища подходила к концу, а новой не появлялось. Они тщательно экономили свои водяные шары. Наконец, у них остался только один шар, который они так и не выпили, потому что каждый настаивал, чтобы оставить его другому. А своих неведомых тюремщиков они так и не увидели.

Неизвестно, сколько прошло времени — но, конечно, много, невыносимо много — и Айзенберг забылся в обморочном сне. Его внезапно разбудило прикосновение. Он вскочил и непонимающе заморгал спросонья.

— Кто? Что? Что случилось?

— Я, должно быть, задремал, — подавленно сказал Грейвс. — Мне очень жаль, Билл.

Айзенберг посмотрел туда, куда указывал Грейвс.

У них снова была пища и вода.

Они не стали возобновлять эксперимент — было совершенно ясно, что тюремщики не собирались вручать им ключ от камеры, они, несомненно, были достаточно разумны, чтобы поймать их на такую простую хитрость. Кроме того, Грейвс был явно болен, и Айзенберг не отважился предложить ему долгую и изнуряющую голодовку.

С другой стороны, сами они не могли найти ключ к своей камере. Голый человек — весьма беспомощное существо. Если у него нет никакого материала, чтобы изготовить инструменты, он мало что может. Айзенберг поменял бы свою бессмертную душу на алмазный бур, ацетиленовый резак или даже на старое ржавое зубило — без инструментов у него были такие же шансы на освобождение, как у двух его золотых рыбок, Клео и Патры, на бегство из аквариума.

— Доктор.

— Да, сынок?

— Мы взялись за дело не с того конца. Мы знаем, что существуют неизвестные разумные существа и должны попытаться установить с ними контакт, а не планировать бегство.

— А как?

— Не знаю, но должен же быть способ.

Но если даже такой способ и был, они не могли извлечь его из своих мозгов. Даже если Билл считал, что тюремщики могут видеть и слышать своих пленников — как он мог передать им какую-то информацию? Словами или жестами? Могли ли эти «не люди» — безразлично, насколько они разумны — вообще понять символы человеческой речи без связи, без культурного фона, без картинок и таблиц? Ведь человеческая раса, при более благоприятных обстоятельствах совершенно беспомощна, когда речь заходит о языке других животных.

Что он должен делать, чтобы привлечь их внимание, вызвать у них интерес? Процитировать речь Линкольна в Геттисберге или фрагмент таблицы умножения? Или, если использовать жесты — будет ли язык глухонемых значить больше, чем семафорная азбука?

— Доктор!

— Что, Билл? — Грейвсу, по-видимому, стало хуже — в последние «дни» он почти не разговаривал.

— Почему мы здесь? Где-то в глубине сознания у меня все время гнездится чувство, что нас доставили сюда зачем-то. Чтобы сделать с нами что-то, или попытаться допросить. Но едва ли можно предсказать, каким образом они это сделают.

— Да, непохоже.

— Почему же тогда мы здесь? Для чего они нас кормят?

Грейвс долго молчал, потом ответил:

— Я думаю, они ждут, что мы будем размножаться.

— Что?!

Грейвс пожал плечами.

— Это же смешно!

— Конечно, но откуда им это знать?

— Но они же разумны?

Грейвс впервые за все «дни» усмехнулся:

— Вы знаете стишок Роланда Янга о Фло?

Так что видимые различия между мужчинами и женщинами едва ли имеют какое-либо значение для кого-нибудь, кроме самих мужчин и женщин.

Айзенберг нашел эти мысли отвратительными и отбросил их.

— Послушайте, доктор! Даже самое поверхностное изучение должно показать неизвестным, что человеческий род делится на два пола. Мы же не первые, кого они изучают!

— Может быть, они нас даже не изучают.

— Что, извините?

— Возможно, мы — нечто вроде декоративных рыбок.