Александр Ян - Выстрелы с той стороны

Эней чувствовал себя так, будто его уже приложили мордой о кирпичную стену, для верности повозили по ней, а потом ещё и отпинали ногами.

— Да что вам надо-то, никак не пойму, — проскрипел он сведенным горлом. — Если я признаю, то я… я человеком быть перестану.

Он провел ладонью по своему полумертвому лицу — словно толстый слой грязи снимал. Недавний жест, появился после операции. Декорация, маска из мертвой шкуры, неспособная отразить ни мысль, ни боль, бесполезная плоть, как он ее ненавидел!

— Не перестанете, — Давидюк владел голосом не хуже, чем Андрей клинком. — Быть человеком означает — в числе всего прочего — иметь право на поражение.

— Право, — Андрей горько скривил рот. — Замечательно. Прекрасно. Вот у меня есть это право. Что прикажете с ним делать?

— Ничего не прикажу. Вот этот ребёнок внутри вас — он продолжает верить, что однажды вы победите последнего врага, и тут-то всё станет хорошо: мама с папой встанут, засмеются и позовут домой ужинать.

— Неправда. Я не был таким… ребенком. Мне уже тринадцать было.

— Разве в лучшее верят только маленькие дети? — вздохнул врач. — Но только дети умеют верить, спокойно мирясь с тем, что вера подвешена ни на чём. Взрослея, мы пытаемся подвести под эту веру какие-то фундаменты. Турусы на колесах. Может быть, вы запретили себе верить в то, что однажды последний враг падёт и мама снова улыбнётся вам. Вы заставили себя повзрослеть — рывком. Но ребёнок вас перехитрил, Андрей. Он спрятался там, глубоко у вас внутри — и все эти годы требовал от вас невозможного. А вы старались выполнить его требования, не вникая в их суть. Долгий срок. Поверьте мне как врачу: то, что вы надорвались только сейчас — чудо.

— Так что мне делать теперь? — Эней уже не чувствовал раздражения. Только ошеломление. И обострившуюся сердечную боль. — Придушить окончательно… этого ребёнка?

— Да что вы! Это ведь лучшее, что в вас есть, Андрей. Не всё лучшее, но большей частью. Можно и так. Многие так делают. Вот те люди, которые напугали вас — они, скорее всего, совершили такой душевный аборт. Но я в таких операциях не помощник, и вы пришли сюда не за этим. Вы хотите его спасти. Он должен жить. У него должны быть свои права. Своя… «детская комната» — вот здесь, — Давидюк легонько ткнул Андрея в грудь длинным пальцем. — Просто нельзя позволять ему диктовать вам смысл жизни. Вы с ним оба сейчас убиты тем, что в очередной раз не смогли спасти того, кого любите. Он кричит вам, что вы в таком случае не годитесь вообще ни на что. И вам хочется его заткнуть.

— Ещё как, — обессиленно согласился Эней. — И поэтому я… не даю себе дышать?

Доктор кивнул.

— А он не прав?

— Конечно. Так или иначе, Андрей, вся терапия сводится к обретению смысла в этой жизни и сил в этом смысле. Вы оружием не воскресите тех, кого любите — но веру в то, что однажды всё будет хорошо, можно хранить и без меча. Она подвешена ни на чём — и такой её нужно принимать. Люди, которых вы любили и потеряли — прекрасные люди, и это факт, которого не отменят страдания и смерть. В любви есть смысл, даже если любимый мёртв. Любовь прекрасна сама по себе. Сама глубина ваших страданий свидетельство тому, что у вас всё было по-настоящему. Андрей, через этот кабинет прошли сотни людей, годы растративших на труху. Я смотрю на вас — и знаете? — радуюсь, что вижу человека, способного любить всем сердцем, до крови. Потому что обратных случаев — «дай-дай-дай мне любви, или хотя бы продай» — насмотрелся до тошноты. Бедняг, которые мучаются и мучают других от того, что здесь, — он опять коснулся пальцем груди Энея, — у них не рана, а пустота.

— У которых есть, что есть — те подчас не могут есть… — что-то такое говорил Игорь, или пересказывал… А, это он о своей семье так отзывался. О благородном и старинном роде Искренниковых…

— Да, — согласился доктор. — А мы можем.

«Но сидим без хлеба…»

— От этого… боль не уменьшается.

— Отнять у вас боль означало бы — отнять человечность. Они становятся тем, кем становятся, нередко из страха перед болью. Они не знают, что в ней можно черпать силу. Я могу вас научить. Та беспомощность, которую вы пережили ребенком — она уже не вернётся. Вы просто не поместитесь в неё, как в свои детские ботинки. И вместе с тем — вы найдёте в ней глубокий ресурс внутренних сил. Вы готовы идти со мной дальше?

— Да, — Эней сглотнул.

— Мне хотелось бы, чтобы к нашей следующей встрече вы прочитали одну книгу, — он снял с полки томик, протянул Андрею. На обложке темнели тиснёные, еще хранящие следы позолоты, буквы: «В. Франкл. Человек в поисках смысла».